Алексей Смирнов - Плавающая черта. Повести

– Как вас зовут?

Это очень, очень важно. Полное белое лицо, рыжие кудри. Неожиданно тонкие губы, бледные. Сонный доброжелательный взгляд. Не груди – пшеничные хлеба. Ночная рубашка старинного образца. Небось, еще бабушкина.

– Меня зовут Татьяна. Таня.

Ровно и правильно. Реплика из учебника иностранного языка. Голос звучит как через подушку. Нет, не так. Он внятный, просто смешивается со сметаной. Или это туман? Такой называют молочным. Но видно отлично, вплоть до мельчайшей крапины. Как это зовется? Веснушка, да. Груди пшеничные, а веснушки ржаные.

– Очень приятно. Меня зовут Евгений. Женя.

Зачем он сказал? Она не спросила. Очевидно, так принято. Он смутно припоминает, что это правило хорошего тона. Откуда вдруг прилетело это слово: «правило»? Что оно означает? Вспомнил, но можно и даже нужно забыть, ибо это снова не важно. На свете вообще нет важных вещей, кроме грудей и кудрей, которые, как он выяснил, именуются Таней.

На свете – где это, между прочим? Наверное, здесь. А где он, собственно говоря? Не имеет значения. Не следует останавливаться, между ними протянулась невидимая дуга. Мерцает болотное электричество, которого мало для ослепительного накала, но они превосходно обойдутся без высокого градуса.

Голый он, что ли? Нет, пока в трусах. Вчерашних. Нехорошо, следовало сменить. Откуда ему было знать? Он думать не думал, что появится Таня. Вчера. Когда это, позвольте спросить? Что означает – вчера? Когда он был дома, что за ненужный вопрос. Он отлично помнит свой дом, просто сейчас ему недосуг восстанавливать постороннее, не относящееся к делу. Пора брать Таню за руку. Или за колено? Вон оно высунулось из-за стола. Похоже, она расставила ноги. Ее собственная рука шурует где-то внизу, и Таня дышит все тяжелее.

Наверное, это не вполне прилично. Если бы не ответная готовность Тани, он никогда не посмел бы. Они же совершенно не знакомы и даже не лежат, а сидят за столом. Да не одни, по соседству еще какие-то люди, тоже друг против дружки. Стол большой, раздвижной, поначалу обманчиво круглый, но в нем сокрыты две доски, которые, если вынуть и вставить, волшебным образом превратят его в праздничный.

Как славно это звучит – вынуть и вставить. Этим-то он и должен безотлагательно заняться. Тем более, что осуждающие не осуждают и даже не смотрят. Они разомлели не меньше, чем он. Такие же тет-а-теты, и это немного напоминает свидание в тюрьме, когда возлюбленные сидят, разделенные стенкой, и страдальчески переговариваются по телефону, не имея возможности соприкоснуться. Разница в том, что здесь без барьера. Достаточно протянуть руку.

Но почему тюрьма? Где он видел подобные встречи? В кино, разумеется. Удивительное дело: спроси его сию секунду о кинематографе, он не сразу сообразит, о чем речь, потому что это дело даже не третьестепенное, его важность стремится к нулю.

– Женя, – выдыхает Таня и наваливается грудью на стол.

Сметана вскипает. Разрозненные стоны, лаконичные обращения учащаются, напоминая вялые пузыри. Он тянется, слабо улыбается и вдруг кривится: зуб. Таблетка усвоилась целиком, вывелась и больше не действует. Мощное снадобье, рассчитанное часов на восемь – стало быть, он принял ее с утра, а теперь уже скоро вечер. В соусе образуются прорехи, зуб начинает ныть, и это похоже на комариное пение все ближе к черепу. Комар не отвяжется, как и боль.

Где он, черт побери? Кто эти люди и куда его занесло?

Раздаются проникновенные голоса:

– Соня…

– Шурик… дайте мне подумать минуту.

– Лида… как вы посмотрите на то, что я поищу, где бы прилечь?

– Родька, я тебя не узнаю…

– Наташа, я никак не ожидал…

– Андрей, а вы умеете стоя?…

– Женя, вы на меня не смотрите, – жалуется Таня. Говорит она хрипловатым дамским басом.

Невидимое дикое сверло проворачивается, и боль восходит по черепу. Общество, истекающее пованивающей слюной, обозначается резче. Пелена разрывается в лоскуты. Он берется за щеку, обводит взглядом помещение. Обычное, ничем не выдающееся жилье: старое пыльное кресло, бурый комод, гладильная доска в углу, тахта, тумба, древняя радиола. Шторы задернуты, но щелка осталась, и за окном еще или уже довольно светло. Календарь с белой розой, год текущий. Который? Тот самый, правильный. Девяносто седьмой. Люстра в три рожка. Ваза с сухими цветами. Портрет какой-то старухи с огромными щеками; траченные молью салфеточки с кистями, сальными на вид.

Порази его гром, но он не понимает, куда и как угодил. Он собирался к врачу. Его одолел довольно опасный недуг, от которого следовало избавиться как можно скорее. Зубная боль явилась неожиданным довеском. Да, теперь он точно помнит, что принял таблетку. Запил молоком, потому что разъедает желудок. Дальнейшее потонуло в соусе. Купание в тумане оказалось приятным, хотя он понимал задним умом, что плавает в гадости. Соус каким-то бесом навязывал ему мысль о первостепенной важности происходящего, и думать о посторонних вещах настолько не хотелось, что почти не удавалось. Однако заново разболевшийся зуб расставил приоритеты иначе.

– Кто вы такая, Таня?

Рыжая расстегивает пуговку. Редкое богатство. Зуб глухо отбивает ритм, и это похоже не то на часы с бесконечным боем, не то на мерный колокольный звон.

– Соня, положите мне руку сюда…

– Вставайте, Лида, сейчас меня разорвет…

Вдруг он с грохотом опускает на стол кулак и гаркает:

– Прекратите!..

И все поворачивают головы.

Лидия – длинная, как мидия. Андрей, Андрюшка – сбоку макушка. Не чтобы натянуть рифму, а потому что пробор и впрямь на виске. Густейшая грива пегих уже волос при полном отсутствии лба. Родион… ну, с этим понятно. Боров, раздетый. Бока нависают так, что не видно трусов. Шурик-ханурик в кителе на голое тело. Танковые войска. Старший лейтенант. Соня… поня? жаконя? Самая симпатичная здесь, смышленые глазки. Правда, немного выдается нижняя челюсть. Шутят, что это неудобно при насморке – или кстати, наоборот. Наталья без тальи, кубышка с лиловыми губками-валиками. Ну и опять же – Татьяна, почти без изъяна, если бы не мелкие рыжие завитушки и малость выпученные глаза.

Выморочное виршеплетство исчерпывает себя на личном соображении: квартира, где торчал Евгений, была поганый уголок.

Капроновый тяж, образованный зубной болью, удерживает его на весу; удар кулака, будучи повторен, как будто приподнимает общество в воздух, и все лениво понацепляются к щиколоткам, готовые рассыпаться под клейким наплывом соуса, который хочет вернуть свое.

Он же не теряет времени:

– Что здесь происходит?

Волосы липнут ко лбу дебелого Родиона. Алый язык воровато скользит по губам.

– Родя, – произносит Соня.

Ее срывает в сметанную похоть. Родя падает тоже. Боль победно растопыривается, распирая дупло, и Евгений осознает, что нет ни соуса, ни вообще тумана. Есть комната и восемь человек в ней, включая его самого. Все более или менее обнажены. Синхронная страсть обволакивает, как незримая сфера, рождаемая гулким музыкальным инструментом. Евгений скашивает глаза на Таню. Та раздосадована и хочет скорее размякнуть опять. Зрачки подергиваются пленкой, напоминающей жабо смертельно ядовитого пластинчатого гриба.