Алекс Бессмертный - Действие SKY. Часть вторая

– Говоришь, что устал от однообразия? – оживился Ширш. – Что ж, я готов внести свежую струю, сам давно этого хочу!

В глазах Ширша сверкнул дьявольский, безумный огонёк. В тот же миг он отпустил весло и завопил:

– Слава Господу! Слава Господу Нашему Ануарию Яре! Да исполнится воля Его! Да осуществятся планы Его! Да святится Имя Его, трисна и во веки веков! Бог мой единственный – Ануарий Яра, смертию смерть поправший! Ануарий Яра! Ануарий Яра! Ануарий Яра!

Что тут началось! Все находящиеся на палубе матросы-надсмотрщики, двое офицеров, побросали всё, и со всех ног кинулись к Ширшу. Дордон осёкся, сбился с ритма, гребцы тоже. Мощный кулак первого из подоспевших здоровяков-матросов, с размаху опустился Ширшу на голову. Подбежавшие вразнобой начали со всей силы лупасить Ширша, чем и куда придётся. Офицер орал: «Отвязать мерзавца от скамьи! На рею его!»

Нещадно избиваемый Ширш продолжал истошно вопить: «Ануарий Яра! Ануарий Яра! Бог мой! Славлю тебя! Ануарий Яра! Ануарий…»

Офицер перешёл на визг: «Заткнись! Заткнись, мразь! Вставьте ему в пасть кляп, дьявол вас побери!»

Ширшу всунули в рот кляп, отвязали от скамьи и поволокли за ноги к мачте. Его лодыжки обвязали верёвкой и подвесили на рею, вниз головой. Четыре матроса с разных сторон принялись жестоко стегать его бичами. Били по спине, груди, животу, ногам, лицу. Били долго, казалось целую вечность. Наконец один из офицеров скомандовал: «Расте!». Ширш был уже без сознания. На него вылили несколько вёдер воды, он пришёл в себя, после чего экзекуция продолжилась. Когда Ширш снова лишился чувств, на него опять вылили воду, и продолжили избиение. Всё это повторилось несколько раз. Наконец, когда вся кожа Ширша, казалось, целиком представляла собой кровавое месиво, по приказу офицера, матросы отложили свои бичи в сторону. Они подошли к, подвешенному вниз головой, с беспомощно свисающими руками Ширшу, и дружно помочились на его истерзанное плетьми тело. После чего беднягу оставили болтаться на рее, на самом солнцепёке. Часа через два к нему подошёл доктор Шарур, пощупал пульс на запястье, приподнял пальцем веко Ширша, осматривая зрачок, и распорядился, чтобы наказанного сняли и отнесли в тень. Там доктор в чёрном открыл свой сундучок, достал оттуда какие-то склянки, и приступил к делу. Сначала он поднёс к ноздрям, казалось бы, умершего Ширша, кусочек материи, пропитанный каким-то раствором, отчего Ширш закашлялся и открыл глаза. Затем он дал Ширшу чего-то отпить из маленького кувшинчика. Наконец он обмазал всё его изорванное тело каким-то тягучим чёрным составом, какой-то мазью.

Ширша оставили лежать в тени. На этом месте он и провёл остаток дня, ночь, весь следующий день и следующую ночь. В течение всего этого времени, доктор неоднократно повторял свои процедуры. На утро, после побудки Ширша вернули на скамью, на своё место подле Тима. Ширш с аппетитом поел, и пребывал в замечательном расположении духа. Тело его было черно от мази, но к величайшему удивлению Тима, раны на нём не кровоточили, более того, они почти затянулись! Воистину, карклунские врачи способны творить чудеса!

– Как ты себя чувствуешь, друг? – спросил его Тим.

– Спасибо, Квалуг, неплохо. Правда, грести в полную силу я ещё не смогу, дня, этак, три-четыре. Придётся тебе пока потрудиться за меня, ты уж извини, дружище.

– Не стоит извинений. Я, честно сказать, думал, что тебе конец.

– Ну, как же! Что они, дураки что-ли портить свой товар. Раб стоит денег. И к тому же, вспомни, Квалуг, – им не нужно, чтобы мы умирали. Им нужно, чтобы мы жили, как можно дольше, и страдали, как можно больше. А, как известно всякому, мучительность страдания определяется скорее его продолжительностью, нежели силой, и потому, они заинтересованы, чтобы мы страдали, как можно дольше. Ведь они считают, что после смерти, нас с тобою ждёт – ничто, абсолютное небытие, а значит прекращение страданий, потому они стараются всячески отдалить этот момент.

– Но тот, кто сидел на моём месте до меня всё же умер.

– А, Обезьяна? Да, недоглядели, недоглядели. Упущение вышло. По-видимому, у счастливца оказалось слабое сердце, оно не выдержало жары, тяжёлой работы, побоев. Не сомневаюсь, что твой предшественник нынче пребывает в Раю и блаженствует, не то, что мы с тобой…

– Ширш, а если ты снова сделаешь что-нибудь запрещённое?

– Ну.

– Ведь если они снова подвергнут тебя наказанию в ближайшее время, ты же ведь точно отбросишь концы.

– О! Они просто накажут меня по-другому. Например, могут вновь привязать меня за ноги и опустить за борт. Будут держать меня так, пока я не начну задыхаться, захлёбываясь. За миг до того, как я буду готов испустить дух, они вытащат меня, потом снова опустят. И так много-много раз. Или будут наталкивать мне в рот дерьмо. Да мало ли что? Эти изуверы великие мастера пыток и наказаний. И наказывая меня повторно, они непременно учтут состояние моего здоровья, так, чтобы я изрядно помучился, но, чего доброго, не подох.

– Ширш, у меня к тебе вопрос.

– Задавай.

– Ты же сам это сделал. Ты же сам сделал так, чтобы тебя наказали! Зачем? Зачем ты это сделал? Откроюсь тебе, наблюдая за тобой, у меня складывалось чувство, что тебе нравится страдать. Я не мог поверить в это, ведь это так противоестественно, это безумно. Но твоя недавняя выходка, подтвердила мои подозрения. И вот сейчас, пережив этот кошмар, ты выглядишь счастливым и удовлетворённым. Более того, Ширш, вижу я, что тебе по нраву не только твои собственные страдания, но и страдания всех этих несчастных на нашей галере. Ты нередко получаешь наслаждение, также мучая и меня. С каким упоением ты постоянно напоминаешь мне о том, что ждёт меня в самурах. Как будто ты нежно лелеешь, не только свои страдания, но и мои, а так же всех невольников Карклуна. Мне не понять всего этого. Мне не понять твоего безумия, Ширш. Объясни мне всё это, если сможешь. Прошу.

– О, друг мой, ты наблюдателен, проницателен и умён, несмотря на свою молодость. Ты прав. Я действительно получаю наслаждение от своих страданий, я радуюсь им. Больше того, я счастлив оттого, что я оказался в таком положении. Я благодарен Господу, за то, что стал рабом Карклуна. Это Его милость по отношению ко мне, это Его дар мне. Ты прав также и в том, что я получаю наслаждение, наблюдая страдания других невольников, и твои в том числе. Признаюсь, что получаю от этого в разы меньшее наслаждение, чем от своих собственных, но страдания других несчастных пленников всё же тоже меня радуют. Я мог бы тебе ответить, что такое отношение к страданиям позволяет мне окончательно не сойти с ума в этом жутком месте, но это было бы только ничтожно малой частью правды. Я же теперь хочу, чтобы ты узнал всё, поскольку твоя проницательность покорила меня. Так слушай же. Как ты уже знаешь, Квалуг, был я в прошлой жизни своей и знатен, и богат. Очень богат. Богатство это досталось мне, как по праву наследства, так и было приумножено мною. В наш век, когда дворянское сословие начинает уступать Олимп буржуа – промышленникам, торговцам и банкирам, моё природное чутьё и деловая хватка позволили мне подняться на вершины из злата. Владел я заводами по производству станков, угольными шахтами, медными и золотыми рудниками в одной из флинийских колоний, а также торговым предприятием, в составе которого имелась океанская флотилия, из-за которой я, как ты помнишь, и угодил на этот проклятый остров. На своих земельных наделах выращивал я лён, овёс и ячмень. Мои пивоварни стояли по всей Флинии, да сейчас, наверняка, ещё стоят. Дела мои шли не просто хорошо, они шли превосходно. Если многие мои собратья по сословию беднели, не умея приспособиться к изменившейся жизни, то я богател. Не погрешу против истины, если скажу, что, без сомненья, входил в первую полусотню самых богатых людей Флинии. Я купался в успехе и роскоши. Гордыня моя возрастала до небес, самодовольство моё ширилось до размеров океана, а голос Бога в моей душе звучал, при этом, всё глуше и глуше, пока не стих окончательно. Не задумываясь, сеял я грехи. Неисчислимы грехи мои! А я всё множил и множил их. Я был нечестен со своими партнёрами, коварен и жесток со своими конкурентами. Но не это мой главный грех. Преступно равнодушен был я к судьбам тех, чьи жизни зависели от меня. К примеру, если одна из, принадлежащих мне угольных шахт хоть на самую малость становилась для меня невыгодной, я, не задумываясь, закрывал её, зная, что тем самым, обрекаю шахтёров и их семьи на голодную смерть, но это совершенно не заботило меня. И это тоже не мой главный грех. Чувствуя себя безнаказанным властелином жизни, многократно возвышающимся над простыми смертными, я погряз в пучине ужасающего разврата. Я собирал отчаянно нуждающихся молодых девиц, таких, которых судьба поставила на грань выживания, неволил их, и принуждал предаваться гнусным извращённым оргиям, со мной и моими приятелями, такими же жестокими чудовищами, как и я. Так и этого мне стало мало! Я начал творить эти чудовищные вещи с совсем юными созданиями, ещё девочками, выкупая их для этого у обезумевших от нищеты родных. Да, Квалуг, вот что нищета порой может сделать с людьми. Они продавали мне своих дочерей, сестёр, племянниц…. Но даже это не мой главный грех. При всей своей грязной испорченности, дьявольской извращённости и бездонном распутстве, я нежно любил свою жену, свою герцогиню Фуркад, свою Марлен. Она была совершенным созданием: добрым, светлым, чистым, полной моей противоложностью. Она и понятия не имела, какое я, на самом деле, чудовище, и любила меня беззаветно и преданно. Но похоть, самовозвеличивание и гордыня были для меня важней всего. Я приударил за Азалией – прелестным юным ангелом, – дочерью герцога Кюршод. В столичном светском обществе она была первой красавицей среди девушек на выданье. Многие достойные и благородные мужи добивались её руки. И я возжелал совратить её, и не просто совратить, а влюбить в себя, заставить потерять от меня голову. Гордыня совсем лишила меня и разума, и последних остатков совести. Меня тешила чудовищная идея о том, что столько высокородных вельмож добивается её руки, а я женатый мужчина, сделаю её своей любовницей, лишу её девственности, и утру, тем самым, всем им нос, поправ при этом все законы пресловутой нравственности, потому-что я выше этих законов, они не для меня. Неслыханная дерзость этого замысла тешила моё смертельно больное самолюбие. Я вознамерился бросить вызов нерушимым устоям морали вообще, и морали высшего света в частности. Был я знатным сердцеедом и знатоком женских душ: через пару месяцев Азалия полюбила меня без памяти, и вскоре стала моей. Мы сделались любовниками. Потом она забеременела. Добившись своего, я охладел к ней. Узнав о её беременности, единственное, что я сделал – предложил ей врача, который, сохранив всё в тайне, поможет избавиться от ребёнка. На следующий день мне стало известно, что Азалия приняла яд, она умертвила себя. Её примеру, вскоре последовал, убитый горем отец – герцог Кюршод, – добрейший и благороднейший человек, для которого Азалия была смыслом всей его жизни. О нашей с Азалией связи не знал никто, кроме преданной и верной служанки моей любовницы. Желая отомстить мне за моё жестокое коварство, мою ложь и моё предательство, приведшее к смерти её любимую госпожу, служанка Азалии сообщила о нашей связи моей жене. Для моей Марлен это было громом среди ясного неба. Её мир рухнул: она узнала, какое я на самом деле жестокое, коварное, подлое, развратное и лживое чудовище. Она не смогла перенести моего предательства и вероломства: вернувшись в свой замок, я нашёл Марлен повешенной в одной из наших спален. Служанку, кстати, я немедля устранил – нанял убийцу, так, что теперь о нашей связи с Азалией знаешь только ты один. Вот так, Квалуг, две беззаветно любящих меня, светлых, чистых, невинных женщины, по моей вине совершили один из самых страшных грехов – они убили себя. Это и есть вершина моего грехопадения. Да, я грустил о Марлен, я даже корил себя за содеянное, но это не мешало мне вести ту же самую жизнь, которую я вёл до этого ужасного случая. Я так же предавался извращённому разврату с молоденькими простолюдинками, и одерживал победы над замужними благородными дамами, подыскивая себе при этом выгодную невесту, для заключения брака по расчёту. Любить к тому времени, я уже совершенно разучился, потому как голос Божий, полностью умолк в моей душе, казалось бы навсегда.