Вероника Батхан - Порты и башни

– Дорогие феодосийцы, – завелся Плих. – Это маленькое устройство полно таинственной цирковой магии!

– Достаточно сказать в него хоть одно слово, – подхватил Плюх. – И все узнают, какие сокровенные мысли таятся у вас в голове! Давайте попробуем.

Проворный клоун пробежал по барьеру и сунул микрофон под нос симпатичной блондинке из ложи.

– Как вас зовут?

– Маруся, – пискнула девушка и, перекрывая её слова, по манежу разнеслась песня «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждешь».

Довольный клоун погрозил блондинке пальцем:

– Всё ясно, вы влюблены! В кого бы? Ах, в мужа?

Клоун ткнул микрофон под нос её суровому соседу, и публика покатилась со смеху, услышав «Если б я был султан, я б имел трех жен». Под свирепым взглядом блондинки мужик покраснел, как рак. А клоун, потешно переваливаясь, поспешил дальше.

– А вы, что скажете, дорогой вы наш? Наверняка ведь проблемы с денежками…

Щуплый мужчинка в дорогой курточке ухватил микрофон – и заявил на весь цирк:

– У меня на счету четыреста тысяч гривен. Двести тысяч из них я заработал, незаконно перепродав бизнес своего покойного компаньона Тугайбердыева Мусы Айвазовича, а ещё двести получил отступными за эллинги на Карантине.

– За что, говоришь? За мои эллинги? – с места поднялся сосед мужчинки, грузный, раскосый дядя с золотой цепью. – Давай-ка мы с тобой выйдем, перетрем кое-что…

Публика покатывалась от хохота, глядя, как здоровенный татарин за шкирку влечет мужичонку к выходу.

– Да подставные они! – прокричала какая-то накрашенная девица. – Сговорились, вот и дурят народ! Дай-ка я гляну, что тут за правда?

Колыхая обширным телом девица шустро спустилась и подняла микрофон с барьера:

– Вот я Катюха, – заявила она сдобным басом. – Гоню самогон на дачке, разбавляю его водой и димедрола подбрасываю – так берет крепче, а алкаши все выпьют!

В нескольких точках зала раздалась брань – похоже, девицу знали.

– А ещё пацана прижила от Сережки, а пузо Игнату подсунула, мол твоё. А первенький мой родился дурачком с заячьей губой, я его, сироту, в больнице-то и оставила…

Было видно, что девице хочется замолчать, но правда лилась из неё смрадным потоком. Плюх вырвал у неё микрофон – и заговорил сам:

– Уважаемая публика, приносим… приносим свои извинения – программа у нас халтурная, директор в больнице, его жена дура фригидная, у медведя все зубы вырваны, удав вот-вот сдохнет, а напарник мой – бездарь редкостная, второго такого в Украине не отыскать.

– Это я бездарь? – возопил Плих.

– Ты, Антоша, и диплом у тебя купленный и медальку сам знаешь за что тебе дали.

Это было туше. Плих вцепился товарищу в волосы и под аплодисменты публики начал волтузить того по арене. Неожиданно погас свет. Впрочем, зрителям это было не в новинку – электричество в Феодосии той зимой отключали почти ежедневно. Или починят или предложат покинуть цирк, как ни жаль.

– Представление продолжается! – раздался вдруг звучный голос с манежа. – Маэстро, марш.

Грянули трубы. Удивленный донельзя Лешка понял – играет живой оркестр. Зал осветился – но не электрическим светом, а мягким, трепещущим огнем ламп. Высоченный, усатый конферансье в цилиндре и черном фраке объявил:

– Французская борьба, господа и дамы! Матч за титул чемпиона Крыма! На манеже знаменитый Ринальдо Паппи, чемпион Европы, мира и Одессы. Против него выступает отважный грузчик феодосийского порта, русский богатырь Семен Мозжуха. Поприветствуем их!

Бритоголовые, кряжистые, в одинаковых полосатых трико и широких цветных поясах вышли на круг борцы. Широкую грудь Паппи украшала лента с медалями. Поигрывая бицепсами, противники обошли арену и остановились. Паппи снял ленту, поцеловал медаль и отдал униформисту. Мозжуха, красуясь, поймал цветок, брошенный девицей с галерки. Рявкнули трубы, бойцы пожали друг другу руки, разошлись на три шага – и борьба началась. Великаны сперва кружили, пытаясь войти в захват, обмануть и сбить с толку противника, потом сцепились всерьёз. Мелькали потные головы, вздутые в усилии бицепсы, взмокшие спины. Конферансье бегал вокруг сплетенных тел и комментировал: бра-руле! двойной нельсон! Туше!

Потемневший от натуги Мозжуха сидел верхом на распростертом Паппи, выкручивая тому толстую ногу. Оркестр разразился тушем. Зрители зааплодировали соотечественнику. Конферансье вынес позолоченный кубок, борцы пожали друг другу руку и удалились.

– Только сегодня под куполом цирка – непревзойденная мадемуазель Виолетта.

Хрупкой девушке в белом, вылетевшей на арену, как бабочка, было не больше пятнадцати лет. Она легко поднялась по лесенке, замерла, ожидая, когда громкая музыка стихнет, и шагнула на проволоку. Откуда-то она достала белую розу и балансировала ей, сохраняя ненадежное равновесие. Казалось, стройные ножки акробатки ступают прямо по воздуху, то буквально порхая над пропастью, то осторожно скользя вперед. Лешка с ужасом понял – безбашенная девица работает без лонжи. Это была настоящая, честная игра со смертью. Публика замерла, только скрипка вела мелодию, пронзительную и грустную, словно плакала над ручьём. Остановившись посереди каната, мадемуазель Виолетта стала медленно обрывать лепестки и бросать их вниз, в темноту манежа. Казалось, ещё мгновение и она упадёт – но нет. Из-под купола цирка спустился целый букет роз, девушка прижала его к губам, швырнула в публику и под торжествующий рокот музыки ловко спустилась вниз. Её вызывали дважды.

– Последний день на манеже, дамы и господа! Звезда из Петербурга, дамы и господа! Аплодисменты – жонглер Лацци!

Онемев от изумления, Лешка увидел, как на манеж не спеша вышел Леон Рудольфович в легком белом костюме, похожем на наряд Пьеро. Он поклонился публике, помахал рукой первому ряду, приветствуя юного друга, остановился, прислушиваясь.

– Эйн. Цвей. Дрей.

В пальцах жонглера появился простой красный шарик. Старик неторопливо пошел вокруг манежа, поигрывая им. Раз, два – шарик взлетал всё выше. Три – шариков стало два, и каждый двигался в своём ритме – только цирковые могли оценить кажущуюся простоту трюка. Раз-два-три – шариков стало три. Эйн-цвей-дрей – четыре, пять, шесть. Повинуясь ловким пальцам жонглера, они то мелькали, рисуя пестрые круги, то неистово вращались на пальцах, на носу, на локтях, на носках остроносых ботинок. Казалось – ещё секунда и разрушится хрупкое, детское волшебство, шарики рухнут – как бьются вазы и елочные игрушки, как прощаются влюбленные и солдаты, как уходят в ноябрьскую ночь битком набитые пароходы, как усталая смерть смотрит в иллюминаторы, предвкушая долгую жатву…

– Эйн-цвей-дрей!

По одному шарики закатились за пазуху широкой рубахи. Жонглер коротко поклонился и исчез за кулисами, провожаемый тишиной – той тишиной, что дороже любого «браво».