Татьяна Шуран - Знаки семи планет

– Миледи приказала проводить вас…

Лакей провел меня через ряд неосвещенных зал, украшенных стенной живописью; потом следовали две или три гостиные с мягкой мебелью; здесь лакей поручил меня горничной.

– Идите прямо, – сказала она мне, – и поверните направо, где драпри.

Я повиновался. Отодвинув драпри, я оказался в небольшой комнате, едва освещенной розоватым светом. Комната была заставлена прихотливыми диванами, креслами, пуфами, маленькими столиками, этажерками с безделушками. На стенах смутно вырисовывались картины с нескромным содержанием. В одном углу белела мраморная группа сатира, бесстыдно целующего изнемогающую нимфу.

И посредине комнаты, на широком, покрытом тигровой шкурой, диване, выступая на желто-черном фоне белым телом, на которое свет бросал розовые блики, лежала неподвижно, с надменной улыбкой на губах, – совершенно обнаженная г-жа Варстрем.

Я остановился на пороге, думая в первую минуту, что ошибся дверью. Голое женское тело было единственное, что я видел в этом пышном салоне. Голое женское тело плыло в моих глазах, как в каком-то хаосе вещей.

Г-жа Варстрем тихо рассмеялась и сказала мне полунасмешливо:

– Подойдите же, племянник. Или вы совсем не хотите со мной познакомиться ближе?

Я с трудом сделал два шага. Г-жа Варстрем продолжала:

– Я получила ваше письмо. Как нехорошо отказываться от такого любезного приглашения, как мое. Мне искренно хочется узнать вас и быть вам полезной. Не бойтесь меня: я не такая страшная, как обо мне говорят.

Я приблизился еще на несколько шагов.

Г-жа Варстрем встала, выпрямляя свои античные члены, нежно сверкая своим телом в искусственном полусвете. Она была похожа на ожившую раскрашенную статую.

– Что же вы молчите? – спросила она. – Вы всегда такой нелюдимый?

Я что-то пробормотал. Она весело рассмеялась.

– Я научу вас быть развязнее. Вы просто не привыкли к обществу. Но знаете, милый мальчик, вчера вы были красивее. Вам не идет эта темная куртка. Снимите ее. Без одежды вы – словно маленький Дионис, а в одежде вы – как все. Долой ее.

Я невольно сделал движение, чтобы защититься. Но она уже расстегивала пуговицы моей рабочей куртки, в которой я приехал к ней, так как у меня не было времени переодеться.

– Не возражайте, – говорила мне она, – ведь не стесняюсь же я быть перед вами раздетой. Чего же стесняться вам!

Она сама раздевала меня, и у меня не было сил сопротивляться. Я был поражен неожиданностью и быстротой всего происшедшего. Я был в ее руках, словно безвольная кукла, которой она забавлялась.

Через несколько минут я стоял перед ней, в залитой розовым светом гостиной, на мягком пушистом ковре из шкуры лабрадорского быка, столь же обнаженный, как она сама… Мраморный фавн насмешливо смотрел на нас, крепкой рукой обнимая чресла обессиленной нимфы, которая падала от страха и стыда…

<���…>

…Мог ли я, наутро после бесстыдно-бессонной ночи, помыслить о том, чтобы вернуться на службу? Мог ли представить себе, что придётся вновь встретиться с Анни, говорить с ней?

С восточного края Столицы занимался грязно-розовый рассвет, отравленный дымом. Из упругих извивов потаённых комнат, из тупика будуара, где встретила меня вчера г-жа Варстрем, открывался ход на небольшую каменную террасу. Я прошёл через стеклянную дверь. Полукольцо веранды покоилось на пологом склоне, в объятиях сонных садов.

Эта часть города была мне незнакома. Я догадывался, конечно, что оказался в одном из наиболее комфортных фешенебельных уголков, куда, быть может, даже не пропускала «постороннюю» праздношатающуюся публику бдительная охрана. Однако вблизи здесь всё дышало уютом и каким-то по-детски доверчивым покоем. Не верилось, что где-то недалеко, за невидимой чертой, властно отделяющей благоденствие от бездолья, растревожен рассветом нового рабочего дня рой тружеников, что уже сейчас молчаливо вливается в каменные артерии бледных улиц хмурый, усталый люд… Недавно и я был там…

На этой мысли я, словно обжёгшись, отвернулся.

Делать было нечего. Я прошёлся по каменному пятачку туда-сюда. Сумеречный ветер, вспорхнув откуда-то из-под стены, залез равнодушными пальцами мне за воротник и бросил в лицо пепельный запах асфальта с пустынной подъездной дороги.

Район, где располагалась вилла г-жи Варстрем, находился на территории бывшего заповедника и назывался, вслед за предшественником, Каменные Сады. Правда, в годы, предшествовавшие Революции, в обиход местных жителей и населения Столицы всё чаще встревало другое название: Шоссе Миллионеров, а сама длинная, извилистая улица, шелковистыми кольцами стянувшая растрёпанные головы пыльных пригородных холмов, соответственно, именовалась «Миллионка». Гнездовья нуворишей, облепившие заповедник в последние два-три десятилетия, когда Столица, по выражению газетчиков, «утвердила над миром культ денежного бога», издалека смотрелись вполне живописно – затенённые пышными ветвями вековых кедров и сосен, как северный паша – услужливыми опахалами рабов. Вилла моей тёти была одной из многих – хорошо укреплённый оплот капризов пресыщенной души.

Великий Город, летописцем таинственной гибели которого мне судила стать судьба, вышел в центр мировой сцены не сразу. Тэзе, небольшая община христианских активистов на юге Франции, избранная административной колыбелью едва народившегося мирового правительства в тот исторический день, когда ведущие державы континентов подписали «Соглашение о Космополитическом Союзе», поначалу играла свою грандиозную роль сугубо формально, властвуя на бумаге. Вокруг неприметного благоустроенного городка теснились тёмные волны мировых политических катаклизмов, схлёстывались и разбегались настырные ветры финансовых спекуляций, набегали облачные громады глобальных экономических, экологических, военных стратегий, не единожды проносилось мимо предгрозовое дыхание всеобщей самоубийственной войны, и обильно разливалась пена газетных публикаций, шумя штампами, настолько приевшимися, что вместо тревоги вызывали какое-то отупение: кризис, конфликт, теракт, перепроизводство, перенаселение…

Однако дерзкие бури столетий миновали; стихия истории вновь вошла в свою колею; очаги отдельных возмущений задохнулись в чаду и подёрнулись пеплом. Постепенно швед, поляк, русский, испанец, японец и австралиец, житель Нью-Йорка и Гуанчжоу, Марселя и Дамаска, перуанских гор и монгольской степи привык считаться гражданином Космополитического Союза.