А. Гайсин - Любовница Иуды. Роман

– … Так что, у меня много оснований отправить вас за решетку. А ещё лучше – в психлечебницу. Но дурдом нынче переполнен. Что-то слабый народишко пошел. Недавно привезли новоявленного Иоанна Крестителя: те же грозные речи и проклятия на головы начальников, особенно на мою. Вы бы с ним сошлись.

– Вы так считаете? Я этого типа не любил, – рассеянно признался Иуда, вспоминая струйку крови, вытекающую из губ умирающего римского легионера. Теперь, подумал он, его будет преследовать другое видение: падающий Коляня и тупой удар затылком о булыжники.

– Вполне солидарен с вами, – живо откликнулся Ферапонтов и пригладил пятерней жесткие волосы. – Могу пооткровенничать. Мне по душе ваша легендарная Иудея. У нас много общего: страстная любовь к родине, к своей идее, к преданьям старины глубокой… Да много чего! Нас тоже погубили разрушительные проповеди. Могучий Саул не зря почуял в Давиде опасный микроб: все эти гусли-мусли, псалмы, непротивление. Нежному Самуилу надо было не елеем из рога помазать Давида на царство, а живой кровью врагов Израиля. Вот Самсон мне жутко симпатичен. Это и наш герой. – Ферапонтов добавил всем вина и поднял свой бокал на уровень орлиного носа. – Поэтому я предлагаю вам, товарищ Искариот, быть до конца Иудой…

Наступило неловкое молчание. В соседнем номере теперь уже тихо бубнили за рюмками – Марсальская чутко прислушивалась к шелестяще-возбуждающим звукам и смешкам.

Джигурда медленно цедил густое вино, однако щеки следователя не розовели от хмеля, а бледнели ещё более. Он беспрестанно протирал стекла очков серым скомканным платочком. Марсальская наклонилась к нему и шепнула:

– Зайдите как-нибудь – я вам хоть сморкальник выстираю.

– Зайду обязательно. Хотелось бы кое о чем у вас спросить, – насупился следователь, пряча руку с платком в карман.

– Я что-то вас не понял, – сказал Иуда и посмотрел губернатору в переносицу, где перехлестнулись темные щетинки бровей.

– А тут и понимать нечего, – Ферапонтов по-снайперски сощурил правый глаз. – Не без помощи Ираиды Кондратьевны у меня родился один планчик, несколько парадоксальный. Неплохо бы создать общество друзей Иуды. Сокращенно – ОДИ. В противовес всяким там баптистам. Помещение выделим, рекламные плакаты выпустим, что-нибудь вроде: «Не бывал ли ты в ОДИ – если нет, то приходи». Вы должны нам помочь. Отработайте свои грехи. Ведь Тотэмос – двоюродный брат вашей Иудеи. Мы тоже не желаем предавать заветы наших отцов, идти под власть диктаторского Центра, заокеанских идолов и буржуазных конквистадоров. В конце концов, тебя послали сюда не разрушать, а созидать. Не так ли?

– Я теперь вообще не знаю, зачем меня послали, – пожал плечами Иуда, чувствуя, что тяжело пьянеет.

– Не пудри мне мозги! – Ферапонтов стукнул кулаком по краешку столика.

Марсальская прикусила вишневую мякоть губ, словно истекающих вожделением, и вцепилась в руку Иуды.

– Пойдемте со мной, товарищ Искариот. Я вам популярно объясню. Ну же! – Она властно потянула его в боковую комнату, насыщенную пряными запахами греха и одеколона, щелкнула английским замком и бросилась на шею Иуде – горячие губы прикипели к его рту, как моллюск к камню.

– Ты почему, изменщик коварный, вчера не пришел? Я ведь ждала. Променял меня на глупую сектантскую курицу?

– Я её не трогал, – возразил Иуда, сдавливая широкие мягкие бедра Марсальской, будто собирался играть на кимвале.

– Значит, сохранил свои силы для меня? – Сверкая оскаленными зубками, Ираида ловко расстегнула молнию на брюках Иуды, просунула руку в ширинку и захватила в тисках пальцев вожделенное орудие любви. Держась за пульсирующую плоть, Марсальская астматически задышала в ухо:

– Я хочу тебя, Иудушка. Я жажду и требую. Трахни меня по-солдатски, по-походному, без всяких выкрутасов. Вот так… – Она задрала юбку, расставила ноги в стороны и уперлась руками в низкую тумбочку возле деревянной кровати с разлохмаченной постелью. Голос её звучал придушенно и отдаленно, как из мешка:

– Давай, Иудушка, поехали! Жарь на всю катушку!

Глаза Иуды словно припаялись к наливному яблоку зада. Эта восхитительная часть женского тела всегда была для Иуды самой вожделенной. За подобную слабость многие прелестницы даже подозревали его в тайном извращенстве. Он и сам не мог объяснить, отчего так перехватывало дыхание и бешено колотилось сердце, стоило ему только ненароком коснуться в толпе женской ягодицы. Вот и сейчас бурлившая кровь смяла все жалкие преграды. Он бросился к белому роскошному заду, как бык на красную тряпку: то впивался в самые пухлые места, будто вампир, покусывая нежную плоть, то припадал пылающей щекой и терся, издавая шутливо-грозное рычание, а то и счастливый скулеж преданной собаки.

– Хватит меня облизывать, как девушку! Давай посущественней… – сердито прохрипела Марсальская.

Иуда выпрямился, и брюки шлепнулись на пол. Об астральном выходе из тела он уже не помышлял – чего теперь щепетильничать, ежели убил человека. Христос не простит – Творец простит. Впопыхах Иуда едва не воткнул свой детородный орган в отверстие, вовсе не связанное с процессом человеческого воспроизводства, но Марсальская не возражала, только снова фыркнула: «У тебя он что, раздвоенный, как у Князя?». Попросив небесные силы простить его, Иуда нашарил, наконец, в тесноте кочегарки теплую прожорливую печь и начал активно подбрасывать в неё уголек, расшуровывая толстым ломом старую золу. Уголек в топке весело затрещал, со специфическими выстрелами и выхлопами. Локомотив набирает ход. Стало хорошо и жарко. Послышалось завывание осеннего ветра в паровозной трубе, и вот уже локомотив на всех парах летит в неизвестном направлении, то ли в ад, то ли в рай, гулко стучат колеса на стыках рельс, мощно работает раскаленный поршень. Машинист чует каждым нервом, что надо сбавить ход, чтобы прийти вовремя и не пролететь остановку, не в силах вытерпеть бешеной гонки. Желая предупредить пассажиров, дал преждевременный басовитый гудок. Заметавшийся в узком пространстве кочегарки, выпустил горячую струю пара на каменку – в это время и сама печь зашипела, задрожала, едва не сломав поршень. Марсальская схватила подушку и с ревом вонзила в неё зубы. Локомотив заскрежетал старенькими тормозами и остановился возле пустынного перрона, где никто их не встречал: повсюду лежали шелудивые собаки с высунутыми багрово-пенными языками, а по перрону растекался тошнотворный сучий запах. Вагоны расцепились, и надо было быстренько привести их в порядок.

Марсальская взяла флакончик с резной полки под зеркалом в форме сердечка, смочила содержимым палец и мазнула себе за ушами и между грудей. Нарочито громко, будто потеряла всякое желание убеждать, заговорила: