Борис Мячин - Телевизор. Исповедь одного шпиона

– Так-так, – строго сказал он. – И как сие соглядатайство понимать? Кто тебе платит? Французы? Шведы?

Он тщательно обыскал мои карманы и не найдя в них ничего, кроме грязного носового платка и понюшки табаку, немного ослабил хватку.

– Я ни в чем не виноват, – отвечал я заученной в Воспитательном доме формулой. – Я просто сирота, который пришел в чаянии благотворительности.

– Вот, значит, как. А пиво с покойником третьего дня ты тоже пил в чаянии благотворительности?

Мне пришлось все ему рассказать: и кто я такой, и как мы с премьер-министром встретили Эмина у Копнина, и как потом сочинитель угощал нас в аустерии, и как он цитировал Ювенала, и все остальное.

– Послушай меня внимательно, мальчик, – сказал распорядитель. – Оттого, насколько честно ты ответишь на мои вопросы, зависит твоя будущность. С кем еще встречался Федор Александрович в тот вечер? Может быть, ты видел кого-нибудь в трактире?

– Я не видел, – вздохнул я.

– Что ж, придется сдать тебя экзекутору…

– Я не видел. Но… Федор Александрович, действительно, разговаривал с одним прохожим…

– С каким прохожим? О чем они говорили?

– Я не знаю. Я не видел его лица, только слышал нечаянно. Какое-то духовное лицо, судя по разговору. Может быть, пономарь или дьячок. Я мыл руки в Фонтанке, а они стояли рядом, за телегой, и рассуждали о том, что лучше курить: табак или кальян. А потом они начали спорить о вере, об иконах и Страшном суде.

– Вспомни в точности, дословно: что они говорили…

– Я не помню… Дьячок сказал, что на Страшном суде адский огонь будет сдирать кожу с головы, а скорпион жалить в глаза. А Эмин не согласился и сказал, что есть путь ко спасению…

– Ты уверен? Он так и сказал: огонь будет сдирать кожу с головы?

– Да, вроде так.

Распорядитель спросил, кто мой опекун. Узнав, что я числюсь крепостным Ивана Перфильевича, он усмехнулся и сказал, что доложит об этом случае куда следует. Я опять вздохнул. Потом меня отпустили.

Прошло несколько месяцев. Я к тому времени жил уже не в Воспитательном доме, а у Ивана Перфильевича. Помню, я лежал на кровати и читал Астрею [96] пасторальный роман Оноре д’Юрфе , как вдруг услышал стук в окно, будто кто-то кидал в него камешки. Я выглянул и увидел премьер-министра, мокнущего под дождем. Я спустился к нему.

– Здорово, телевизор, – сказал Мишка. – Голова болит еще?

– Болит, – мрачно отвечал я. – Зачем пришел?

– Да так, поговорить просто… И вот еще, книжку принес, Эмина. Краткое описание древнейшего и новейшего состояния Оттоманской Порты.

– Спасибо, почитаю.

Мы постояли под дождем, покурили табаку.

– Я в лавку работать устроился, – сказал премьер-министр, – к одному армянину. Золото, брильянты всякие, представляешь?

– Мне это неинтересно, – отвечал я.

– Что же тебе интересно?

– Видеть. Знать. Запоминать.

– Резонно. Сэр Адам Смит говорит, что единственное сокровище человека – это его память, и лишь в ней – его богатство или бедность. Только знаешь что, Муха: я смотрю на тебя и понимаю, что ты дурак. Там, где любой другой человек сделал бы капитал, ты мучаешься нелепой болью. А самое странное, что тебе это даже нравится. Словно какой-то червяк сидит внутри тебя и грызет изнутри, а ты потакаешь ему во всем и говоришь: кусай меня еще, кусай больнее!

– А хоть бы и так? – раздраженно воскликнул я. – Пусть даже это мне и нравится, быть таким вот болезненным червяком? Что, ежели я не могу существовать без этой грызни? И только эта грызня и делает меня самим собой?

– Ой, дурак! – покачал головой Мишка. – Всё, что делается на свете, делается только при помощи денег. Это и называется ка-пи-тал!

– Деньги меня не интересуют, – повторил я. – Я хочу учиться. Я должен знать, почему я не такой, как все.

У Ивана Перфильевича была удивительная черта характера: раз полюбив и приняв человека, он никогда уже от себя его не отпускал, даже если человек чем-то ему навредил; ежели все-таки обижался, то самой жестокой ненавистию. Его дом напоминал иногда проходной двор: актеры, музыканты, переводчики, – всё толпилось и кружилось; смыслом существования этого кружка была непримиримая вражда с любыми формами галломании; Иван Перфильевич был словно казак, сидящий на берегу Терека и высматривающий, не плывет ли где через реку чеченец с кинжалом в зубах; в этом случае он доставал ружье и начинал стрелять, кричать и звать на помощь.

– О россияне! Неужли не совестно вам наблюдать собственное вертопрашество? Что зрю я? Богомерзость и падение нравов! Дети блудные, растратившие на жоликёров [97] искаж. фр. faire le joli cœur – сделать пикантнее, привлекательнее; здесь – парикмахер свое наследие! Где проснетесь вы? Во хлеву, среди свиней, с власами, щипцами сожженными; опомнитесь, чучела! За то ли гибли отцы ваши под Гданьском и Кунерсдорфом; за то ли мучились матери, выталкивая вас из утробы на свет Божий; только того ради, чтобы вы каждое утро пред зерцалом кобенились, решая, на какую щеку мушку нацепить; чтобы украшали пустую башку кружевами и блондами…

На самом деле Иван Перфильевич был человек не слишком умный, можно сказать, недалекий; он нередко впутывался в мошеннические истории; любой мог провести его вокруг пальца. Всепроникающая деятельность его, при дворе или в Сенате, была такою же пустышкой, как и презираемая им галломания; он был не человеком, а какою-то иконой, требовавшей к себе почитания. Он просто ездил и вещал; всю работу за него делали его секретари, Лукин и Фонвизин; последний, впрочем, вскоре после моего приезда в Петербург перешел служить в К. И. Д., насмерть с Иваном Перфильевичем разругавшись.

Однажды ночью я, по дурной привычке своей, валялся на кровати и при свете восковой свечи читал Астрею, размышляя о своих кошмарных видениях, как вдруг странный звук, нечто вроде удара деревянным молотком, насторожил мой слух. Я осторожно приоткрыл дверь, вышел из комнаты и пошел на звук, доносившийся из гостиной.

– Сделан ли твой выбор по доброй воле и свободному волеизъявлению? – услышал я голос Ивана Перфильевича.

– Да, – отвечал другой голос, незнакомый.

– Да узрит он свет! – воскликнул сенатор.

Я приложил глаз к замочной скважине. Ужасная картина представилась моему полудетскому взору: посреди гостиной на полу лежал человек с задранными штанами, в одном только башмаке, у которого, вдобавок ко всему, был срезан каблук. А вокруг человека стояло с дюжину других людей, в белых перчатках и с обнаженными шпагами в руках; острия этих шпаг были направлены на грудь лежавшему на полу несчастному, явно напуганному, так как только что с его глаз сняли повязку.