Александр Дедов - Джаз сапожных гвоздей

Почувствовав в голосе брюнета силу и власть, курьер в оцепенении и покорности снял вязаную шапку, подставив под жёлтый свет лапочек накаливания свою светловолосую голову. Будто провинившийся школьник он скрестил руки перед собой, и, подняв своё почти детское, припухшее от холода лицо вверх, извиняющимся тоном произнёс:

– Простите меня, да, пожалуй, вы правы.

– Вот и отлично! – мгновенно подобрел великан. – Я на секундочку! Положу в коробку ещё кое-какой сюрприз для друга, и можно в дорогу.

Курьеру вдруг стало жарко, жирные капли пота проступили на его лице.

– Хорошо… – только и хватило сил ответить.

Долговязая фигура вновь скрылась в полутьме комнаты, странный человек несколько минут чем-то шуршал и гремел картоном, после чего появился в прихожей с лицом довольным настолько, насколько это вообще возможно для столь мрачной личности. Подмышкой он держал небольшой картонный параллелепипед, перевязанный засаленным шпагатом.

– Вот, – великан протянул коробку, и в его левой руке снова появилась оранжевая купюра. – А здесь награда за ваши труды.

Курьер плавным движением выхватил протянутую купюру и тут же спрятал её в кармане плаща. Молодой человек произнёс что-то невнятное на прощание и поспешил удалиться, неуклюже спотыкаясь об обувь в прихожей. Оказавшись за дверью, курьер вздохнул с облечением, и, насвистывая себе под нос весёлую мелодию, двинулся вниз по лестнице. Благодаря столь щедрым «чаевым», дорога до городской свалки уже не казалась такой уж долгой и мучительной.

Как только незваный гость удалился, рослый брюнет повертел в руках посылку, она оказалась достаточно тяжёлой, внутри что-то глухо билось об стенки. Мужчина аккуратно положил коробку на кровать и достал из ящика с инструментами, стоявшего тут же, острый канцелярский нож. Одно движение и клейкая упаковочная лента разделилась пополам. Из открытой коробки доносился запах клея и мокрого железа. Мужчина раскрыл картонные створки шире и достал наружу пару чудесных высоких ботинок. Дивная обувь! Такой он ещё не видел никогда. Умеренный бежевый оттенок придавал коже благородный облик, высокий язычок уходил немного вверх за линию шнуровки и был удивительно тонок, такая работа явно требовала большого мастерства. Покрой ботинок позволял носить их под любой вид одежды: зашнуруй и спрячь под штаниной – вполне сойдут за классическую обувь, заправь штанину внутрь и перехвати шнуровкой – вуаля, отличнейшие походно-туристические ботинки, с единственной особенностью – такая обувь выглядела куда изящнее, чем обычные берцы. Подобные ботинки выдали бы в своём хозяине большого эстета! Мужчина сел на кровать и попробовал обуться. Великолепно! Сорок шестой размер, будто бы кто снял мерку с огромной ступни, сделал выкройки и сшил воистину идеальные ботинки.

На дне коробки лежал старый кассетный плеер с наушниками и кассета с полустёртой надписью «Луи Армстронг – избранное». Чуть поодаль – в правом углу, нашёлся сложенный вчетверо лист, запачканный чем-то бурым. По-видимому, это была кровь. Развернув бумагу, Пётр Петрович обнаружил текст, это была записка: «вставьте кассету в плеер, прослушайте запись и вам всё станет ясно» – говорил пляшущий, неровный рукописный шрифт.

Изнемогая от нетерпения, костистый гигант поспешил исполнить требования, изложенные в записке. Вставив кассету в плеер и нажав кнопку «play», он внимательно вслушался в статичный треск, наложенный поверх едва различимой джазовой композиции. Однако спустя всего секунду сквозь шипящую какофонию проступил ровный и спокойный голос.

Здравствуй, мой дорогой кумир! Заранее приношу свои глубочайшие извинения. Мне совершенно не хотелось пугать тебя внезапностью посылки, но иначе никак нельзя. Я точно знаю, что ты открыл дверь, услышав имя «Пётр Петрович», но тебя привыкли называть совершенно по-другому. Твоя вторая шкура – Аркадий Валентинович, одна из сотен масок, что тебе, величайшему художнику и артисту, часто приходится надевать по зову образа жизни! Однако среди десятков других эта – любимая, потому что самая первая… Поверь, я желаю тебе только добра и процветания!

Теперь, когда страх перед внезапностью понемногу отступает, позволь мне поведать свою историю!

Как и любая страна третьего мира, мой родной город подвержен делению на касты: здесь есть свои князья, свои сюзерены, их вассалы и вассалы вассалов вперемежку с безродной чернью. Несмотря на то, что наступил двадцать первый век, здесь до сих пор царит социальное средневековье.

Широкие улицы залиты огнями неона, кругом пестреют яркие рекламные вывески, люди броско и безвкусно одеты и все до того разные, что по-птичьи одинаковые… будто стая разноцветных тропических попугаев. Каждый считает своим долгом иметь модный телефон последней модели, взять дорогую машину в кредит или всю жизнь горбатиться на кубик из бетона с дыркой для света – это они называют жильём. Весь этот круговорот тошнотворной фальши суть есть одна лишь оболочка, практически у каждого из моих земляков в голове до сих пор царит двенадцатый век. Мне печально и одиноко от того, что я так и не смог найти себе места среди них. Я люблю их и ненавижу, я также хотел бы стать счастливым, но отчего-то не могу. Мне хотелось бы стать одним из них, но какая-то чёрная желчь внутри моей души не даёт просто жить и радоваться, не думать ни о чём… Всё моё тревожное существование является одним лишь мерзким противоречием.

О кастах. Что касается меня, я – обувщик, представитель вымирающей профессии, сапожник – если говорить на старый манер. Мои родители делали обувь, родители моих родителей делали обувь, и я делаю обувь, ничего иного и не умею. Отец позаботился об ограничении всех возможных интересов. С шести лет и до позднего отрочества я вставал в пять утра и вместе с отцом шёл в мастерскую, где проводил за работой многие часы до самого захода солнца. Когда наступила школьная пора, однообразный быт немного трансформировался, но ровно на период обучения. Стоило сделать уроки, как над душой снова нависала рутина сапожных забот. Наука давалась мне легко, а те знания, что упорно отказывались подчиняться, удавалось добить многочасовой зубрёжкой.

Не припомню такого случая, когда хоть раз бы по-настоящему захотелось прибежать в мастерскую, с упоением помогать своему родителю шить сапоги, клеить подошвы ботинок и ладить набойки на каблуках женских туфель. Я мог бы возразить, сбежать, раствориться в ярком убожестве родного города, но увы, я трус, пожалуй, это единственное, в чём спустя столько лет хватает храбрости признаться самому себе.

Без преувеличения, главным спасением от надвигающегося безумия стал джаз. Отец не запрещал слушать музыку, и, скопив некоторую сумму карманных денег, я купил себе простенький кассетный плеер. Первенцем будущей коллекции джаза стал сборник лучших работ Луи Армстронга. О! Его я обожаю до сих пор и буду продолжать любить его даже в аду!