Александр Дедов - Джаз сапожных гвоздей

Чизмеград – это город-госудрство, который находился не небольшом участке земли площадью в двадцать квадратных километров. Эдакая «Терра—инкогнита», расположенная на пересечении границ Сербии и Хорватии. Местное население разговаривало на удивительной смеси сербского, хорватского и венгерского языков. В течение двух веков ни одна из стран не хотела признавать эти земли своими: город вырос в неприветливых местах, кругом одни болота и редколесье. Люди считали, что здесь обитает нечистая сила и не совали своего носа.

Если верить старым иллюстрациям, Чизмеград очаровывал чудесами деревянного зодчества: массивные терема с широкими крышами украшали резные фигуры волков, медведей, всевозможных птиц и сказочных существ. Город стоял за высоким частоколом, а весь периметр хорошо охранялся. Лично для меня удивительным явлением стала не сама противоречивая история этого южнославянского «полиса», а самобытность его жителей! Самыми почитаемыми ремеслами в Чизмеграде считались дела мастеров-сапожников и искусство палачей. Местные называли их «шоршеткалок», что с чизмеградского диалекта переводилось как «ткач судьбы». В теории шоршеткалок мог быть и палачом и сапожником одновременно, но этой привилегии за всю историю удостоился лишь основатель Чизмеграда – Енё Радищлош. К высшему сословию также принадлежали охотники и рыболовы, однако эта категория населения не имела права участвовать в делах государственной важности. Представителей всех остальных профессий именовали «скороэльё», что дословно переводится как «почти живые».

Чизмеградцы верили, что именно обувь определяет судьбу и путь человека. Лесорубы носили тяжёлые кожаные сапоги, кузнецы обувались в огромные ботинки с железной оковкой, крестьянам полагались лапти, связанные из узких полосок воловьей кожи, воины гордились своими ботфортами с кольчужной перетяжкой. Сами сапожники шили себе какие угодно ботинки, справедливо полагая, что их обувь – это отражение мастерства и индивидуальности отдельного умельца. Палачи же имели право выбирать мастеров на своё усмотрение, а нанятый сапожник обязан был в точности исполнить детали заказа.

Шоршеткалоки создали местные органы суда, они же защищали интересы граждан Чизмеграда от имени общины сапожников и палачей, которую называли «Старотонач та Шоршеткалэн». Члены общины выносили и обвинительные приговоры, а также определяли условия казни.

Кража чьей-либо обуви считалась тяжким преступлением, сравнимым с жестоким убийством или государственной изменой. В качестве наказания преступника могли «разуть»: с виновного палач публично снимал обувь и выжигал ступни калёным железом. Человеку запрещалось обуваться до тех пор, пока раны на подошвах не заживут. По местным меркам это могло приравниваться к голодной смерти, так как разутый человек не имел права заниматься делом, приносящим ему хлеб. Раны босого бродяги, скитавшегося по улицам Чизмеграда и просившего милостыню, гнили, гноились и заживали очень нескоро. Инфекция и извечная сырость, приходящая с болот, довольно-таки быстро сводили «разутого» беднягу в могилу.

Другой вид наказания – лишение права носить обувь. Оно было менее суровым, нежели выжигание ступней, ибо являлось обратимым – осуждённый всегда имел возможность выкупить обратно своё право носить обувь. Требовалось просто заплатить сумму, установленную общиной сапожников и палачей. Старотонач та Шоршеткалэн разрешали родственникам выкупать право носить ботинки за самих подсудимых, а также выносили решение по смене профессии, и если это решение было положительным, человеку в установленный срок выдавали новую обувь.

Так и жил Чизмеград своей тихой, никому не известной жизнью, пока в тысяча восемьсот пятнадцатом году не развернулась вторая волна сербского восстания. Местное население не признавало себя ни венграми, ни хорватами, ни сербами. Отказ старейшины Чизмеграда, старого сапожника Дьёрдя Молоша, признать власть Милоша Обреновича закончился для города неминуемой гибелью. Сербы посчитали чизмеградцев пособниками турок и сожгли город дотла, втоптав пепел в землю. Сегодня о судьбе Чизмеграда можно узнать лишь из редких исторических трудов, да из старинных венгерских сказок.

Я проникся идеей умения сшить человеку его собственный путь. Проникся до безумия! Но как, как сшить сапоги, чтобы они ожили и сами повели своего хозяина по дороге судьбы? Сколько бы я ни старался, сколько бы ни исхитрялся – ничего не выходило. Обувь получалась добротная: даже врождённая самокритика позволяла снисходительно относился к филигранности собственного труда. Но отнюдь: никакого волшебства, никакой предпосылки к выходу на большую дорогу жизни! Просто хорошая обувь и всё… Покупали её неохотно, приценивались, премерзко сощуривались, пытаясь найти хоть какой-нибудь изъян. Большинство покупателей недовольно воротили носами и уходили восвояси бросив напоследок «нет, дорого». Должно быть, потом уходили на рынок покупать дешёвый китайский ширпотреб. Я осуждаю подобный подход к приобретению вещей: эти люди, эти ужасные люди, вместо того, чтобы один раз потратиться на нормальные ботинки и носить их добрый десяток лет, будут каждый год, нет, каждый сезон покупать новую и новую дешёвую дрянь и в итоге никакой экономии. Какое безответственное расточительство! Но Бог им судья.

Путём мучительных измышлений я выудил правду из задворков своего подсознания: если я не мог вдохнуть в обувь жизнь, значит, требовалось её у кого-нибудь отнять, вот только как осуществить сам процесс «перехода»? Озарение снизошло лишь после одного неприятного инцидента.

В один из промозглых вечеров позднего лета пришлось задержаться в мастерской допоздна. Требовалось привести в порядок кое-какие инструменты, заточить ножи и шила, подготовить ремонтный материал к выходным, ибо перед праздником «дня города» клиентура моего отца привыкла дефилировать по центральной площади в отреставрированной обувке. Интересное дело – работать с сапогами и ботинками, которые старше тебя самого. Прохладный вечер так и грозил закончиться рутиной, пока в мастерскую нагло и бесцеремонно не ввалился этот тип… До сих пор помню запах перегара (так смердят только люди, часто пьющие дорогой алкоголь) и его лицо, наглое, самоуверенное лицо избалованного негодяя.

– Привет, господин Башмак. – сквозь пелену пьяного угара его слова пробивались с трудом, язык заплетался, а тон был взвинченным, такой бывает у человека готового к драке. Я ничего ему не ответил.

– Ты что осёл, оглох? Я, кажется, с тобой разговариваю.

– Что вам нужно? Уходите, у меня много работы. – я старался быть вежливым, разговаривал с ним будто нянечка, успокаивающая буйного шизофреника.