Андрей Гоголев - Заратуштра

– Но вот что ты мне ещё скажи, – возобновил беседу Заратуштра. – Если перед появлением в этом мире вновь люди имели несколько предыдущих рождений в нём, то в очередном круге жизни они обязательно должны различаться накопленным опытом прохождения пути к сверхчеловеку: у одних он больше, у других – меньше, у третьих его нет вовсе. Но как же можно тогда усаживать за парты детей или принимать монашествующих в учение узкого пути и обучать всех одному и тому же по одной и той же программе, заставляя многих умирать от скуки прохождения уже пройденного?! Разве есть толк в том, что сидят архат, или гениальный лекарь в прежней жизни, а рядом – только вступивший в круговорот сансары, слушающие при этом одни и те же наставления?

– Ты говоришь не об учителях, а о шарлатанах! – отвечал Татхаагата.

– Ответь мне ещё, Шакьямуни: «Когда одна женщина теряет зародыш, а другая принимает его в свою матку, то кто из них считается его матерью, убийство которой становится смертельным грехом?»

– Мать – та, из крови которой происходит рождение – отвечал Татхаагата [33].

Встречная волна разума столкнулась с исходящей от Заратуштры волной, их массы растворились друг в друге и, умножившись стократно в резонансе, увели Заратуштру в очередной миг странствования его здравого смысла: «Каков исток стенания «Всё по воле Бога»? – это когда человек останавливается только на шаге Истины страдания, но из-за расслабленности сознания и уныния оказывается неспособным к анализу, то есть к переходу к Истине возникновения»

– Но что это? Что это за кваканье раздаётся? – воскликнул Заратуштра и так на время прервался полёт роя его мыслей.

– Это не жаба, это – прообраз философа, которой родится скоро и станет горем нации трудолюбивых тевтонов, – откликнулся Татхаагата, пристально глядя на прыгающее создание. – Не будет никогда в истории ни одного примера народа, которому бы его философия вернула утраченное здоровье, но обратных примеров будет множество! Ни к одному из собеседников он не обратится «Говори, чтобы я мог тебя видеть!», но будет сам отворачивать и прятать глаза при встречах с источниками Разума выше его, то есть отворачивать глаза всегда. А всё человечество земное он будет делить на людей и русских, утверждая, что русские – не народ, а почва.

Природа отличает своих избранников такою яркою печатью достоинства, что её замечают даже дети, но на его лице самым разборчивым почерком будет написано природою столь знакомое ей название «дюжинная голова»… – жалкий шарлатан с лицом трактирщика!

Во всей истории литературы и древнего и нового времени не найдётся другого примера такой ложной славы, какая выпадет на долю его учения, распространив славу этого головогубительного философастера и его паскудной околесицы во все края; все похвалы ему будут исходить не из смысла, а из умысла. Всякого рода и возраста учащиеся и учившиеся на основах его крючкотворства будут обыкновенно иметь в виду только сведения, а не уразумение; всяк будет предпочитать верить, но не проверять. Перед внушительною учёностью таких многознаек, у которых книжками выжжен нерв самостоятельного мышления, я предполагаю: «О, как мало они должны были думать, чтобы иметь возможность так много читать… и так много писать! Хорошее вдвойне хорошо, только если коротко!»

Моё открытие Четырёх Благородных истин он назовёт звучанием эха своего бреда, «религией в-себе-бытии, религией субстанций», сам не понимая того, что сказал. Вера, основанная Третьим, вообще останется за пределами места пребывания того, что должно быть мозгом, но в индивидуальном исполнении природы окажется только ниточкой, стягивающей его уши. В абсолют он возведёт религию Второго; вернее, то, чем он посчитает религию Второго, но по сути она будет к тому времени уже религией Неопознанного Совестью, лишь фрагментами сдобренной историей Его Подвига. Его обезличенный интеллект приведет его к распутству комедианта, вырядившегося в сутану с капюшоном женщины-«истины».

Если бы на листке бумаги было возможно напечатать произведённую им градацию имперских религий, затем размножить и развесить на стенах всех домов планеты, то гарантия возникновения мировой войны была бы обеспечена! И, о горе! – тут Татхаагата увидел потрясшее его: – Эти войны свершились! О горе!

– А не лучше ли прибить эту жабу сейчас и немедленно?! – вопросил Заратуштра. Но тут жаба словила крылое создание и шустро ускакала в ближайшие кусты.

– Похоже, целые когорты философастеров решили откормиться на твоих идеях, – отметил через паузу Заратуштра, взглянув на фазана, гордо расперившего свой хвост.

– А, этот? – усмехнулся Татхаагата. – Это сын Непонятно Кого, который будет отказываться откликаться на любое обращение, кроме «О Великолепный! [34]». Учение Кун Фуцзы о Середине дойдёт до него только эхом; он так и не уяснит отмеченной мною разницы между ложью (извращающей сознание других людей информации) и сплетней; он будет самозабвенно утверждать, что Добродетелью является Середина между противоположными страстями! Этот несчастный будет утверждать, что, например, благородство – это середина между кичливостью и приниженностью, а правдивость – это среднее между хвастовством и притворством; он будет вполне серьёзно рассуждать на тему «А справедливо ли при обхождении с людьми держать себя как равный с равным?», уткнувшись наконец… в отрицательный ответ!!! Ведь по его разумению «невозможна дружба и с конём или быком или с рабом в качестве раба. Ведь тут ничего общего быть не может, потому что раб – одушевлённое орудие, обладающее даром речи (Instrumentum vocale), а орудие – неодушевлённый раб».

По его потугам мысли получится, что тот добродетелен, кто всегда ходит посередине. Но ведь ты знаешь, Заратуштра, что добродетельный человек – это всегда носитель Доброй мысли, Доброго слова и Доброго дела, и нет в этой триаде никакой середины. Не может быть половины Добра или его трети, так как оставшееся будет обязательно заполнено Злом, страданиями; ведь на полигоне постоянной сечи Добра и Зла нет другой силы и нет середины! Все законы как бы этики этого якобы философа будут рождены им через уступки злобным сквозям ракшасов Ямы, как выбор пути к никогда не светлеющей и никогда не темнеющей карме, подвешивая души умерших на распутье, в Середине: для спуска в царство претов их карма окажется недостаточно тяжела, но и для подъёма к нирване она недостаточно легка. Но что это как не застывшее сознание? что это как не болото? что это? Это – небытие разума, вечное состояние его небытия. Кому именно отслужит он – этот половой от философии! – как не своему погоняльщику – Неопознанному Совестью? И то ещё интересно, что сказка про тех подвешенных на распутье будет помещена в Книгу учения Третьего, где в посмертии им воздастся встать рядом с Богом, в одном из загонов его Рая – вот, казалось бы, до чего перья разукрашенной курицы ослепят составителя Книги[35]!