Андрей Болдин - Аваддон. Записки демона

Выключив телевизор и приняв, наконец, лекарство, я призадумался. Во-первых, мысленно поблагодарил того сопливого хама в троллейбусе, который обчихал меня с ног до головы. Спасибо тебе, неведомая сволочь, за подаренное мне алиби! Шефа душили в тот самый момент, когда я общался в поликлинике с пожилой рыхлолицей врачихой, и она меня, конечно, запомнила – во-первых, человек с симптомами гриппа в августе – все-таки редкость, во-вторых, трудно не запомнить пациента, который пришел на прием с собственным градусником. Каюсь, я чертовски брезглив, и сунуть под мышку градусник общего пользования для меня смерти подобно. А не запомнила меня та врачиха, так наверняка записала – в поликлиниках больше пишут, нежели лечат.

Во-вторых, я включил внутреннего Пинкертона и задался вопросом: кому это было выгодно? Но длительное напряжение мозговых мышц оказалось тщетным. По-моему, смерть Лосяка никому была не нужна. Как, впрочем, и его жизнь.

Но не загадка смерти начальника и благодетеля мучила меня. Не таинственный убийца тревожил мое воспаленное гриппом воображение. Я вдруг с удивительной ясностью увидел – медленно, как в заторможенном кадре танцующую фигуру в черном плаще и черной треуголке. Этой фигуре очень бы пошла коса-литовка, зажатая в костяной руке. Но в руках у нее ничего нет. Нет у нее и лица. Только карнавальная маска – белая, с выпирающим треугольником вместо рта и подбородка. Венецианцы называют эту маску Баута.

Она медленно танцевала поодаль и постепенно приближалась ко мне. Да, Смерть как будто сужала круги. А что если следующим буду я? Чушь! При чем тут я? Никакой закономерности, никакой связи.

Впервые за всё время семейной жизни я почувствовал, что нуждаюсь в обществе жены, пусть даже спящей, и тихонько, подавляя кашель, прокрался из кухни в комнату, где она сопела, обняв своего плюшевого медведя. Я сел в углу и смотрел на ее мраморное лицо, слабо освещенное светом ночных реклам – так было легче справиться с внезапно охватившим меня ужасом.

Дело в том, что смерть Лосяка была далеко не первой смертью, вошедшей в мою жизнь за последние полгода. Да, да, Лосяка убили спустя несколько месяцев с того дня, когда всё началось…

А началось всё в ночь с 24 на 25 марта 2014 года. В городе Ровно возле кафе «Три крася» был убит Александр Музычко, более известный, как Сашко Билый. Незадолго до смерти этот сиплый человек стал весьма знаменит. Его большое и круглое, как кочан капусты, лицо узнавали все, кто смотрел тогда телевизор. Но что телевизор! Музычко стал звездой Интернета. Если вы не знаете этого грозного имени, наберите его в поисковой строке, и вы увидите, как этот могучий муж кощунственно таскает за галстук представителя правосудия, как воинственно потрясает он оружием над головами безмолвствующих местечковых заседателей, как пламенно шлет проклятия жидам и москалям во имя спасения родины и революции. Вы увидите, как хорош был Сашко в молодости, когда носил светлорыжую бородку и зеленую ленту пророка на своей военной кепке, но широкое славянское лицо все равно выдавало в этом воине Аллаха веселого парня с Украины, а если быть точным – из Перми, где он, кажется, родился.

Широко жил Сашко! Не совсем для славы, не только для денег – а ради удали казацкой, ради неньки, которая, слава Богу, ще не вмерла, но уже заболела, и только чудо может ее спасти от таких, как он, хотя о покойниках – aut bene, aut nihil.

Пули, которые в ту весеннюю ночь настигли одного из мелких бесов Майдана, искали его давно. Про эту смерть много писали. Строили догадки. Усматривали кровавую руку Кремля. Катили бочку на Министерство внутренних дел Украины – и оказалось, катили вполне обоснованно. Убили, якобы, случайно. Хотели просто задержать – не получилось… По другой официальной версии Сашко убил себя сам. Разумеется, тоже случайно.

Как бы то ни было, истинного убийцу Сашко никто никогда не нашел и не найдет. Потому что тайна смерти этого человека покоится за пределами земных человеческих дел.

Когда 25 марта я прочитал об убийстве в Ровно, то неожиданно для самого себя расстроился. Ненависть, которую я искренно испытывал к этому человеку, как будто испарилась, оставив едва заметный влажный след в области сердца. Я еще раз просмотрел на подвиги покойного, но вместо лютой ярости испытал сожаление. Не потому что эта смерть дала еще одного мученика местным погромщикам, а потому что мое слабенькое сердце не умеет ненавидеть долго, оно способно мгновенно простить даже такого громилу и хама, если этого хама взяли и шлепнули, если он лежит, как мешок, и не может уже ни засмеяться, ни выругаться, ни дать в морду.

Но еще сутки назад это самое сердце колотилось с невероятной быстротой от негодования, вызванного безобразными выходками пещерного человека с автоматом Калашникова. Помню, я написал Базилио, другу детства и вечному оппоненту в политических спорах: «На месте наших спецслужб я давно послал к нему убийц. Это же стервятник, террорист! Ведь он наших в Чечне убивал!». Да, эта смерть нам (то есть – им , конечно, а не нам, простым обывателям) была не нужна – наоборот, выгодно было бы подольше держать такое пугало живым, показывая всему миру смешное и страшное мурло галицийского национализма. Но чисто из принципа… И чтобы показать, какие у нас (у них , конечно, не у нас) длинные руки. Стрельнули бы и всё. Словом, я испытал искреннее желание узнать о скорой и насильственной смерти этого типа. Так я впервые в жизни пожелал смерти другому человеку (заношу этот факт в протокол!). А потом, когда увидел тело, лежащее на первой весенней траве – устыдился и раскаялся. Никогда нельзя желать человеку смерти. Даже такому. Теперь я это знаю.

Да, в ночь с 24 на 25 марта всё и началось. В эту ночь я впервые изменил Ярославе. Именно так звали мою жену. Признаться, это имя мне никогда не нравилось. Это имя – как человек, сменивший пол. Был Ярослав – стала Ярослава. Слово-трансвестит. В Болгарии, помню, общался с человеком по имени Людмил. Тоже половая метаморфоза.

Когда мы ссорились, если это можно было назвать ссорой (никогда не было криков, слез – только ее внезапное молчание и дурацкое, непонятно откуда бравшееся у меня чувство вины, а потом – каскадом обрушивался на меня длинный перечень моих вин и грехов – и все это тихим, ровным, слегка дрожащим голосом) – это у меня тайно именовалось «плач Ярославы». Плачи случались не часто, но регулярно. За ссорой следовало истерическое примирение с объятиями и поцелуями, инициатором которого всегда была она. Все-таки, она меня любила, хоть и стеснялась этого. Теперь я знаю.

Да нет, конечно, знал и тогда… И именно потому что знал, все было так мучительно затянуто. И, верно, продолжалось бы до старости и гробовой доски, если бы не закончилось так, как закончилось.