Мейнард Вуд - Пепел к пеплу (сборник)

Но когда все окна погасли, а снег на площади сиял по-прежнему, Билли Спенс нарушил молчание. Теперь тишину зимней ночи разбавляло не только похрупывание снега под его сапогами, а еще и его жалобное, невнятное бормотание, из которого иногда с поразительной отчетливостью вырывались слова «вино… лучшее… церковное…», «чертов жребий», и «дряная деревяшка!».

Прислушавшись к ним, можно было сделать вывод, что Билл Спенс недоволен своим жребием не в метафорическом, а в самом что ни есть буквальном смысле – именно он из всех мужчин Блэквуда вытащил жребий на это странное дежурство. Кроме собственной катастрофической неудачливости, его страшно возмущало то, что «лучший кагор» идет не ему в глотку, а впустую под корни «деревяшки». Так он бормотал довольно долго, находя все новые краски для описания своих несчастий. Он уже позабыл о том, что каких-то пару часов назад, во время представления, он был героем для всей детворы Блэквуда; и видел только нынешние свои страдания, с каждой минутой становившиеся все нестерпимей.

Наконец на одной из своих остановок он, воровато оглянувшись, часть содержимого фляги отправил под корни, а часть употребил внутренне. С каждой новой остановкой он обделял ель все больше и больше, пока на ее долю не пришлась пара последних капель, а на долю Билли Спенса – остальное содержимое фляги.

Ель теперь не просто раскачивалась, а дрожала, игрушки на соседних лапах сталкивались с мелодичным звоном; наконец один из хрупких стеклянных шаров не выдержал, и его осколки брызнули Билли прямо под ноги. Он бестрепетно, словно не заметив, наступил на них сапогом.

– Ты… стой здесь, а я домой пойду… греться! – внушительно помахал Билли флягой. Сказано – сделано, и, слегка загребая ногами, Билли пошел с площади прочь. Видимо, вспомнив о долге, он обернулся:

– Никккуда! Не уходи… ик! Я с утра… приду, проверю!

И, больше не оборачиваясь, отправился домой, к жаркому камину и уютной постели.

Ангел из фольги слетел вниз и утонул в винной луже. Мнимый ветер, раскачивающий ель, то затихал, то снова усиливался. Снег давно был сброшен с еловых лап, игрушки болтались на них, как серьги в ушах местной красотки на ухабистой дороге; к звону разбивающихся шаров добавился скрип и треск. Лопнула нить гирлянды, и камешки разноцветной стайкой ссыпались вниз.

Вдруг одна еловых лап – не засохшая, с побуревшими иглами, а широкая, пушистая, в полном расцвете своих жизненных сил – оторвалась от ствола и рухнула вниз. От того места, где оторванная ветвь раньше крепилась к стволу, по коре прошла странная рябь, треск усилился. Ель кричала почти человеческим голосом, раскачиваясь, словно в бурю.

И вдруг кору изнутри прорвали пять вертикальных трещин. Они быстро побежали вверх по стволу, который со звуком оборвавшейся струны треснул и раздвоился у корней. Из трещины сочились медленные черные капли. Толстые клейкие нити словно пытались скрыть и стянуть рану, но трещина все ширилась; и уже можно было увидеть, что внутри ствола с надсадными стонами копошится какое-то существо, пытаясь увеличить разлом. Наконец ему это удалось.

Задыхаясь, нечто выбралось наружу и рухнуло в снег. Ель затрепетала в последний раз и усыпала лежащего на снегу черными иглами.

«Дорогой Джеймс!

Ты уверен в необходимости соблюдении стольких мер секретности при обычной дружеской переписке? Я полагаю, что ты переоцениваешь изобретательность моих кредиторов; а твои слуги известны всему Лондону своей неподкупностью. Но ты настаиваешь, и я подчиняюсь – из уважения если не к твоему возрасту (возраст как таковой никогда не вызывал у меня должного почтения), то к твоему уму и опыту.

Тем не менее, я был убежден, что в Блэквуде, графство Йоркшир, меня ждет только йоркширский пудинг и скука, скука, скука … и еще раз ennui . Поэтому я взял с собой решительно все средства борьбы с этой кровопийцей. Так как вряд ли в этой деревне имеют понятие о покере и фараоне, – а обчищать вдовушек в бридж в мои планы пока не входит, – я взял с собой твою книгу о фольклоре Северной Англии. Думаю, вряд ли твое авторское тщеславие до сих пор было удовлетворено тем, что я держал ее на самом почетном месте – неразрезанной. Теперь я твердо намерен ее прочитать! Ты упоминал, что там есть и легенды, собранные в Блэквуде.

Уверен, хотя бы несколько из них касаются той colossale черной ели на площади. Рано утром, когда мой дилижанс сквозь метель въехал на главную площадь, я вначале даже не понял, что это дерево. А когда понял, то мне немедленно захотелось нарисовать ее и окружающую ее обстановку, используя только две краски – белую и черную. Белый лист и уголь… Как обычно, прекрасную картину испортили люди. Целая толпа разъяренных пейзан искала какого-то сторожа и грозилась разнообразными карами. Сторож благоразумно не появлялся. Список кар, очевидно, был взят из Библии, так что я изрядно позабавился.

К сожалению, этюдник, как и многое другое, я был вынужден оставить в Лондоне. Сайлас, мой камердинер, наконец взбунтовался и объявил мне, что нашел «место, где платят». Оказывается, он нашел работу у торговца, разбогатевшего на войне настолько, что он смог купить дворянский титул. Какое падение! Но в результате мне пришлось самому тащить весь свой багаж в дилижанс. Мой гардероб не вошел в одно отделение – пришлось раскладывать его по двум, за что кучер самым наглым образом потребовал доплаты. Но я одарил его только фирменным взглядом Блессингемов «исподлобья сверху вниз». Кучер был фраппирован и отступил.

Дорога была настолько ужасной, насколько вообще может быть пятидневная дорога с ночевками в дешевых тавернах с отвратительным пивом и первосортными клопами. В одной из таких таверн я откупорил бутылку «Моэт и Шандон» из своего багажа и сам себя поздравил с совершеннолетием. Больше в дороге ничего интересного не происходило, поэтому лучше я напишу тебе о доме и о моей неожиданной находке в нем. Впрочем, пока эта находка кажется мне весьма intrigant.

Итак, дом – двухэтажное каменное строение в преимущественно одноэтажной деревне, угрюмое, запущенное и с тьмой сквозняков, прекрасно заменяющих фамильные привидения. Уверяю тебя, что если бы ты его увидел, первой мыслью, посетившей тебя, стала бы мысль о ревматизме. Итак, я не торопясь, обходил свои владения и пытался вспомнить, в какой степени родства я состою с Ирвином Блессингемом, завещавшим мне это сокровище. Выходило что – то вроде двоюродного дядюшки сестры моей матери… или дедушки?

Я бывал здесь несколько раз в детстве, когда моей матери пришло в голову, что у меня слабые легкие; а так как уже тогда мы временами вынуждены были существовать в режиме строжайшей экономии, то вместо Ривьеры меня возили сюда. Целительная сила природы и пр. – не помню, как это будет на латыни. (Я твердо убежден, что мертвые языки – не для живых людей, и ни одному учителю не удалось меня в этом переубедить). Смутно помню самого старика Ирвина – пожалуй, только фирменные черно-седые блессингемовские брови и приятный запах его трубочного табака.