Валентин Терешин - Протосеанс

С того самого дня Евгений и претерпел в себе первый ощутимый толчок. Во сне почему-то стали навязчиво являться какие-то голые степные панорамы да на них табун гонимых страхом лошадей и, где-то над всем этим, – черная дыра бури, как некий знак, или символ, значение которого он якобы подсознательно прочитывал, но объяснить прочитанного долго не мог. Одного не знал он, что когда он сам нередко отрешался от реальной среды – ровно «умирал», как насекомое, тело его стыло, а взгляд обретал зловещий красный оттенок, насыщаясь кровотоком сосудов; и цвет глаз серо-перламутровой глубины обрамлялся рамкой из животворной крови. Этот метаморфоз и увидела однажды Лена, в будущем, что сослужило ей роковую услугу.

А познакомились они банально, в транспорте, в автобусе.

Прошло несколько месяцев.

В один из похожих друг на друга совместных вечеров Эвергетов раскрылся Лене как он остался в далеком детстве один в утробе огромного города, – отца его на строительной площадке в глубинке заволжской равнины завалила стальная конструкция, а братья разъехались кто куда. С кем они? Живы ли? Словом, не с кем ему и печалиться и радоваться.

Тревожимая устремленным в потолок взглядом жениха Лена заволновалась: она разглядела в уголках его губ что-то необычное: нечто брезгливое зазмеилось, и стало прорастать из легкой ухмылки в ужасную, злодейскую гримасу.

– Что-то не так? – К ее несчастью он уловил это пристальное внимание на себе.

Масленый блеск в его глазах вдруг дрогнул, и где-то в углу помещения заслышался непонятный шорох и вместе с тем запах, тонкий, неуловимый и легкий, как в послегрозовую минуту. Даже дышать стало легче. Ладони, на которых лежали ее мягкие, нежные ладони, вдруг нахолодали, как от стекла, а волосы, отволгшие за жаркий вечер любви, спали на ресницы. Она отвела их, чтобы лучше рассмотреть предмет своей тревоги – даже добавила немного света на ночнике, и – а! – сердце стремительно захолонуло. Лена успела только вскрикнуть и отпрянуть от Эвергетова, но тот, очнувшийся от небытийного замирения, реактивно выдернул ее из объятий свободы и плотно прижал к себе, приложился губами к ее дрожащему рту, не способного уже даже вымолвить слова ужаса, словно заткнул источник нежелательного шума. Она завозилась, задергалась, но он, как осердившийся шмель, загудел и, не отрываясь от губ, защемил ее шею железной хваткой, а когда та затихла, разъял принудительный поцелуй и сказал в упор, уже мертвой:

– Только не звони по околотку – десерт не подадут, пока я этого не захочу! – И додушил девочку, по которой сох весь прошлогодний сезон… Лена даже ногами не взболтнула, мгновенно отошла от жизни под его смертельной удавкой.

Когда Эвергетов откинул ее, понимая, что наделал беду, то взвыл охотником, угодившим в собственный же капкан, заряженного на медведя, заметался по квартире и – тут же ужаснулся от мысли, что цветы, прикупленные им еще днем, сейчас как никогда пришлись «к месту» – это целая ванна рассыпанных по воде роз. Он церемониально обсыпал теплый труп крупными алыми розами, проплакался и вышел на улицу, в ночь. Надышанный странной жизнью дом точно вытолкнул хозяина на мрачную, затихшую улицу, и он как раб Тьмы побрел к ближайшему перелеску. Отловил прилично одетую цацу – губы пельмени, огромная крепкая грудь, – и тем же разом облежал ее. Наминал бюст пока руки не отсохли… Но ее он отпустил с миром. Девица, наверное, даже и не поняла – как он после раскладывал этот странный свой поступок – что с ней могло случиться: шла себе, шла, потом вдруг споткнулась… ничего не помня встала себе и пошла. Эвергетова это самого поразило. В первый раз он заподозрил где-то рядом с собой присутствие опекающей силы.

Ни к месту подбежала поджарая дворняга с белой манишкой на груди и заластилась к нему. На улице было пустынно, и Эвергетов посмотрел на нее сверху вниз – оценивающе.

– Какая безупречная талия у тебя, кабысдох. А ну – за мной!

В качестве привады он показал собаке кукиш и – шасть в кусты. Доверчивый песик нырнул вслед за ним. Там ему Эвергетов стиснул крепкой хваткой морду левой рукой, а рубящим ударом правой ладони переломил животине хребет. Собака обмякла и безжизненно опала на землю.

– И вся-то недолга!

Труп Лены в ту же ночь Эвергетов упаковал в черный саван и вынес тайно в дендропарк, закопал в хороводе тонкокорых берез, на метровой глубине, и могилу уравнял с землей, – так чтобы без горба, а в изголовье потрудился сделать «детский секрет» – толстые, герметично запаянные между собой стеклышки проложил её фотографией. При тайном свидании вновь тут Эвергетов мог смахнуть верхний слой мягкой почвы, и – пожалуйста, с портрета, из-под земли, на него брызнет светлый образ безусловно единственного его любовного в этой жизни влечения. Любуйся им, как прежде, взасос! (Она же смотрит на тебя, на своего убийцу, как живая – доверчиво-детскими жизнелюбивыми глазами.)

…Вернулся он с рассветом. Как безгласный удав вполз в свое теплое от недавней любви гнездо и несколько дней кряду не подавал никаких признаков деятельности. Точно тварь переваривал проглоченную крупную добычу.

…Вера сделала паузу и глубоко вздохнула.

– Я так понимаю, твои слова, – сказал я, – и Лена и всё, что было до нее, то был еще парад-пролог? И удав для продления своей физической сущности должен был мышковать?

Вера едва уловимо качнула головой.

Я подумал и догадался.

– Кажется, я знаю кто может оказаться…

– Нет, – замотала головой Вера. – Они уже были доступны на тропе приноровленной к нему охоты. Это четыре женщины. Если от них еще не поступали официальные заявления в органы, советую вам обратиться первыми. Адреса я назову.

Надо сказать, Вера в этом месте обмякла. След, по которому она до сих пор вела меня, вдруг «заветрился», и, если он – отпечаток и не всегда легко читаемый, то это – швах. Это значит – духовный агент поиска отхлынул.

Прошло минут пять, пока я не помешал Вере. Я только спросил ее:

– А как звали ту, из бара?

– Светлана. Я же говорила. Женщина из прошлого года. А Лена – последняя его девушка.

Я потер виски.

– Из всего что ты сказала, что-то пока много любви, Вер…

– Ничего странного. Духовность женщины всегда в ней. А он так или иначе кормился ими. А впрочем, чего не дано – того не додумать.

…Позже (ага, пока не забыл) мы в «Соболе» понимали что: Эвергетов не способен был самовозобновлять запасы своей энергии не контактируя с кем бы то ни было из представительниц женского пола. До этого, пожалуй, было легко догадаться. Они же, милые, – кормилицы его жизни и в них был сосредоточен весь его энергетический запас, как в зрелом питательном плоде для питающейся им прихотливой особи.