Валентин Терешин - Протосеанс

Об этом и сказать никому нельзя! На памяти же такого не бывало…

Женщина заплыла густой краской и порывисто потянулась к кровати. Решительно откинув покрывало вместе с одеялом, на измятой нежно-цветистой простыне она увидела дюжину своих светлых и длинных волос и – десяток чужих – коротких и русых.

– Боже!!!

Она присмотрелась в зеркало и убедилась – она и без одежды! Да что же это?!

Фрагменты прошедшей ночи снова столкнули ее в испытуемый миг, в объятия незнакомца. Но она почти не помнила его, воспоминание высвечивало перед ней только серо-перламутровые глаза. И ничего больше. Мужчина был неузнаваем, потому что находился за пределами ясного восприятия и был на вроде того, что завуалирован мозаичным фоном. Только его глаза…

Она вскрикнула, громче и пронзительнее, доказывая нешуточный характер своей трепетной животности, которая так неожиданно для самой познала позор.

Уманцева долго тужится вспомнить, что же на самом деле произошло на краешке подначальной ночи, но только виновато сознает одно, – она подверглась невероятному нашествию головогубительной любви, и теперь, эта любовь, эта иллюзия, рановременно погасла, как, впрочем, и возникла, из ниоткуда, из темноты. И не вычислить ее, не дозваться до нее, ибо она получила распространение только в широту, а не в долготу.

Вот оно горе-жизнь! Что ж, это, видимо, и есть нагло солганная любовь! Да она ли это вообще – Уманцева?! Способная произвести в обществе и на рабочем месте нужный респект, она теперь бесстыдно отдается без принятых околичностей любому перехожему! Без поэтического эпизода! И, действительно, – кому?!

Подчиненная необходимости, шагами, выходившими теперь деревянной натянутостью, Наталья вернулась в спальню, где обнаружила себя и распласталась в кресле, как безжизненное ватное тело в мусорном ведре. И зарыдала. Произвол слепого случая впрял ее в такую пучину разнузданного греха и вытолкнул из эфемерного отрезка времени длинною в ночь, что словно ударил со всею жестокостью о вселенский асфальт грубой реальности.

Вот что случилось с Уманцевой Натальей Игоревной, женщиной шестьдесят третьего года рождения, директором презентабельного книжного магазинчика на проспекте Мира. Что примечательно: память (и в остальных трёх аналогичных случаях тоже) сохранила только одну очень характерную примету – серые, в перламутровый крап, – не знаю как правильнее сказать, – глаза. И где-то, как-то уже из подсознания, у них всех, выплывала одна единственная догадка: как же прелюбодейны и длинны были эти беспамятные ночи. Точно в них происходило на несколько часов смещение сознания в некую фантасмагорическую фазу и никакой четкости – одно мелькание перед глазами картинок-сегментов: наподобие несуразного сна, всегда невыразимого в понятиях обыденного нашего сознания! Вроде бы было, а вроде и не было сущности физической и духовной.

Потом, вслед за той ночью женщины (я привожу в обозримый пример только четыре случая) – обнаруживали себя голыми в кресле! Да куда это?! Всё это, в совокупности, в достаточной мере уже просто кричало в пользу само собою разумеющегося страшного вердикта: это – насилие, извращенное насилие, которому скондачка трудно пока было подобрать подходящее словечко, характеризовавшее бы суть преступлений, их мотив. А без мотива… Поэтому пришлось – после, когда мы уже обговорили всё у себя в отделе, – пригласить и выслушать малоизученную тему, вольно, с людьми, бывшими на высоте своеобразного призвания.

В среду, 23 мая, в нашем офисе, в кабинете нашего начальника, полковника Александра Геннадьевича Соболева, бывшего работника МУРа, собрались: Сергей Маркович Прижимистый, мой непосредственный начальник и друг, да я – капитан Зуев Павел Алексеевич с лейтенантами – Клепиковым и Оросом. Последние были вчерашними выпускниками высшей школы милиции. И еще старик, философствующая натура, Шувандин Алексей Ильич, и Завражный Николай Григорьевич, с хорошо выявленными на отлакированном черепе ушами, моложавый, в общем-то, человек и профессионал своего дела.

Присутствовали и потерпевшие, не осмелившиеся сразу заявить о своей беде, но выявленные с тесной помощью Веры, нашего сенсетива.

– Сидите, как литые… – Прижимистый изломал толстые губы с деланной грубостью. Занимать он любил место на дальней кромке нашего стола, но его занял пижон в очках Завражный.

Когда мастер-портретист Шувандин откашлялся (совсем по-дедовски – в свою бороду и бледный костлявый кулачок) и улыбнулся чему-то лично своему (наверное, все-таки по причине избытка себе нажитой мудрости) и установил, поочередно, на всех нас свои гагатовые – цвета блестящего угля – полуприкрытые глазки, Соболев бросил ему кивком: – Начинайте, Алексей Ильич…

Тот начал так:

– Деталей, из которых я мог бы написать психологический портрет, у вас маловато. – Шувандин выкинул обе ладошки в сторону начальника и снова положил их на себя, на сердце. – Так сказать, что имеете мне сказать…

– Но что-то можете сообщить? – Не заряженный еще абсолютным энтузиазмом перед разгадкой очередного ребуса полковник отреагировал сухо и прямолинейно. – Только не тяни резину, Алексей Ильич, умоляю.

– А кто против?.. – Шувандин на секунду и вовсе прикрыл глаза, и мне показалось он усердно стал программировать себя на некую иную жизненную силу, якобы приводящую в движение всю живую материю, включая и мозг… – Первое, – наконец открыл он глаза и заговорил, – человек на биографическом уровне сознания снова и снова переживает события своей личной жизни. Для него всё тут кажется важноуместным. А если это так, то и преступник на определенной стадии своего становления – заметьте, похожий персонаж как правило уже со сломанной в детстве психикой, – начинает проецировать порой отдельно взятые отпечатки из прошлого и примерять их, так сказать, на себя лично. И если тут всё именно так, молодые люди, то это обыкновенный, психический уродец, который уже заранее предопределил для себя главную линию жизни. Так же происходит часто встречающаяся мотивация становления человека на маниакальный путь. – Шувандин сузил и без того свои ущербные глаза и явил нашему почтенному собранию лицо совсем мало похожее на лицо ученого. Мне показалось в его облике было слишком много от ослика Иа. Та же неизбывная грусть в глазах, большие ресницы, и покатые понурые плечи. – Для этого случая, господа, вам очень подходящ какой-нибудь врач-гипнотерапевт.

– У каждой потерпевшей был провал во времени, – довел до сведения всех Соболев. – И они сознательно не существовали, когда совершалось насилие…

Алексей Ильич перевел внимание на потерпевших. Его поразило одно обстоятельство: дамы были хороши собою и каждая отличалась от другой цветом волос. Блондинкой была Уманцева, шатенкой – Ганина, брюнеткой – Алюшникова, и рыжим огнем горела – Торсун Марина Владимировна. Средний возраст всех четверых – где-то тридцать пять.