Валентин Терешин - Протосеанс

Женщины на предварительном разговоре хлюпали и шмыгали носиками.

Сегодня роль успокоителя решился взять на себя Завражный. Он знаками попросил Шувандина переуступить ему черед слова.

– Без начала и цели ничего не бывает, красавицы. (Он представился, ибо посчитал, что немаловажная ученая степень подействует благотворнее.) Все события практика выводит по своему закону мотивации, и мы разберемся, не сомневайтесь, гражданки.

Все, кроме Уманцевой, стали отирать щеки от слез. И Завражный понесся еще дальше: – Да, мы привыкаем и хотим видеть все сцены нашей собственной жизни, особенно переживательные именно себе, так или эдак, но, главное, чтобы они были наполнены значительности, и – не для большинства; и еще не осрамить себя, как на суде, потому что это, оказывается, преобладающее влияние на наши души и, выходит, что на поступки.

Женщины не отозвались. (Хочу со своей стороны вставить, что они чувствовали в ту минуту себя крупно виноватыми и растерянными, потому что находились у нас не по собственной воле. А тут какие-то еще ученые семинары, прилюдные консультации… К тому же неразложимый химический осадок преступления до очевидности глубоко замутил их рассудок. Сначала они просто долго не хотели верить в происшедшее с ними. Главным образом этому, несомненно, послужило то обоснование, что этого просто быть не могло, и уже этот довод казался им вполне твердым основным устоем. Они увлеченно продолжали этому верить так, как это бывает, когда всё сваливают на вседозволенность беспробудного сна, но время ушло, пробуждения не наступало, а тут и мы – со своей головной болью на их же больные головы.

В конце концов, все наплели себе такую нетерпимую связь мыслей, что по большому счету они уже и перестали владеть реальным временем, в том числе и в ситуациях подобной нашей. Дамы долго смотрели на людей, на нас, прикрыто, из-под ресниц, как бы стыдясь самих себя – однажды ненормальных и насовсем переиначенных.)

Шувандин продолжил отрабатывать розданный ему аванс:

– Я бы вот что сказал на первый раз. Гипноз ли это, или потустороннее явление – пока мутно на уме. Однако все вы, сообщили мне, что с последнего случая преступник облюбовывал и вещи. Но это же, ребята, и говорит в пользу упомянутого мною распространенного типа. Во всяком разе, если тут есть материальная корысть, то значит всё банально, предельно обыкновенно.

– Не знаю, не знаю.., – взыграл головой Соболев, ожидавший чего-то еще. – Мне кажется, мы начинаем дело с незаурядным противником, который всё время будет класть себе в голову, что успевает изрядно наследить, но всякий раз, где-то рядом, уже у новой жертвы, во время будет ложиться на дно; и не печалится он и спокоен, как удав.

Соболев, конечно, не сомневался, что портрет преступника не сегодня завтра обретёт свою правдивую выразительность. Но будет ли искомый ответ? Что это как-то передалось и нам, и мы все пока померкли.

Правда, было искренне жаль пострадавших. Соболев поморщился. Понимали и все, что поимка Эвергетова ожидается бесконечным делом. Линия его шагов сходна со стратегией серийных убийц, так что набор сполна изобличающих улик будет собираться по крупицам, от крови к крови, от преступления к преступлению. А тут еще эта непонятка… Согласно показаниям наших же пострадавших: злодей как бы обёрнут живым щитом полупрозрачной мозаики и живет в так называемом симбиозе со взаимопомощью от внешних чужеродных сил. И никто из нас явно не готов был стоять пока на стороне какого бы то ни было точного знания. А откуда сами жертвы об этом грамотно информированы – тоже вопрос из вопросов, ведь память-то вроде того…

Шувандин был по большей части предупредительным:

– Я знаю одно: если дать ему спуска – а в циклопическом сооружении природы всегда есть место этому, – то сволочить жертву в ее собственный же дом и надругаться над нею ему никогда и ничто не будет мешать, потому что будет уметь пользоваться этим регулярно и определенным умением не показываться на глаза. А главное, материал, используемый им, будет ниже травы, тише воды. Установка-то на это, как нам известно, им дана.

( Буду не точен, если не скажу, что большее наше внимание на себя обращала Уманцева Наталья Игоревна. Сохраняя завидную выдержку на фоне остальных, она кое-что нам подкинула. Она призналась, что она в своем «многосерийном» сне оказывается в одном и том же маленьком, заштатном городишке. В узких брюках цвета шалфея и в светло-кофейной водолазке с воротничком-стойкой – она это достаточно хорошо помнит и рассказывала до мельчайших деталей – и элегантно подвернутыми короткими рукавами она там – в своих похождениях – моложе на десяток лет. Фарфоровая кожа и белые волосы выявляют сочетание у нее шика и нежности, которых чего-чего, а в жизни от нее было не отнять. Её стиль – розово-алые мазки губной помады, стильный макияж, и впереди – (как всегда) – ресторан и невыразительное обеспеченное общество; армия изысканных блюд, и – любовь… Конечно же – любовь. На плече у нее самой дамская дорожная сумочка из белой ягнячьей кожи, а в ней фляжка и… финский нож! Она по-хорошему разумно осмотрительна, как это бывает, когда впереди разгар горячей идеи…

В этом городе из сна всюду дискриминация (почему – не понятно) по признаку пола. Всё женское проявление в нем мужчины отождествляют с натурой, и только с чувственно-патологическим. Активный же видеоряд с экранов телевизоров с утра и до ночи вколачивает сознанию населения представление о женском теле как об объекте сексуального потребления, и мужики-сограждане превратились в такие неистовые «машины похоти», что женщины просто дичь для вседозволенных охотников. Но и молоденькие женщины и девочки – тоже не промах. Большинство сами принижают возможности разума и доверяются только созерцанию и практикованию низменных сексуальных инстинктов…

Мы подумали, что, видимо, Те Начала, которые учредили в этом городе такой странный порядок, раскрутили до таких немыслимых скоростей карусель смертей и самый процесс надлома общества, что, собственно, путь от генезиса до распада стал отчетливо виден и не вооруженным глазом; даже гостю города, такому, как она, Уманцева, это только и вменялось. Колесо рождения приостановилось. Страх покинул людей, словно относились тут все по отношению к друг другу скорее к растительному, чем к животному миру. Кажется вожделение, поголовно прочитываемое в глазах встречных, упрямо подсказывало Наталье, что они тут есть плод подозрительного творения, и через слияние друг друга блудники не завещают городу ничего – ни жизни, ни надежды. Это был город – обреченных. Краткий период цветения заканчивался, и люди с красотой и энергией навсегда утратили и свою последнюю жизненную силу.