Валентин Терешин - Протосеанс

…Смеркалось.

«Умница. Тебе ли гамное веселье? Пережди, место – что надо, тихое, а ловчие ментики с доказательствами, пусть еще объявятся!» – ссып а лось в его мозг опять – сверху, в самый черепок.

Эвергетов огляделся. Комната освещалась двумя оконцами, кроме кухонного угла и стола в помещении больше ничего не находилось.

Выглядывая из себя, Эвергетов отлично понимал, что он это не совсем то, что кажется – это целое поделено уже на разбегающиеся струи. Он со своей стороны на правах передового участника событий заявил себе так: такие, как я, Эвергетов, как скоростные кометы: летают себе между орбитами, и активность их весьма ошеломительна, потому что связана со сбоем в траектории скиталиц – в силу переменного притяжения. Но в конкретном определении в отличие от статичной, лениво крутящейся груды земли, в поле свободной игровой партии жизни, я, тварь, – научаем, управляем, и название моей жизни – титанизм.

Мутная дыра, в которую Евгений заглянул когда-то из люльки, стала, выходит, для него тем самым осколком бытия, который был переориентирован не воссоединять в себе, а переродить до целого все свои прежние фрагменты жизни и принимать некую новую идею неизвестной ему пока руководящей силы, – силы, явленной из темной части космоса. А некий символ, являющийся во снах, происходит, безусловно, метафизической связью видимого и невидимого, чувственного и сверхчувственного; непознанного.

Что самое чудесное, ведь как-то он сумел же, где-то в модусах собственного сознания, отпечатать ясное об этом понятие. Это же – потрясно, предопределенно. Иначе бы он на первых же порах костерил себя до покраснения глаз.

Взгляд на себя изнутри становился всё мелкоострым и убедительным, и Эвергетов действовал – просто, как на поводу.

Женька со слюной во рту вышел из помещения, на озере еще доносились приглушенные шумы отдыхающих, – летняя жара, – и двинул свои стопы по притесненному лесу, а на полпути к железнодорожной платформе перехватил одиноко шедшую девочку.

Ага, вот и ты!

Катька была не глупа и училась в силу своего характера всяким уловкам как оградиться от таких липучек, и сразу же повела себя наступательно. Не гляди что мелка, уверенно-звонко выпалила:

– Предупреждаю, один дошлый пошляк ничего уже не хочет от девчонок…

– Что ты, ярочка?.. Что ты? – засиял весельем Эвергетов.

Катька шестым чувством поняла, что они с отцом попали в беду, настоящую беду, и обмякла, последний раз сорвавшись на истерику:

– Что щеришься, недопёсок!? Пусти! – А сама дала предательский ход назад.

Он, не церемонясь, ударил ее в бровь. Она осела на тропу, мажась кровью.

– За что?!.

Эвергетов хладнокровно отволочил ее в лес и стал избивать.

– Лыко надо слупить…

– Прошу, не делайте этого…

– Вольница – это тебе – не… крепость.

– Урод!..

– Ярочка… – Эвергетов сильно взял на затылке ее головы изрядный пучок волос, потянул наверх, она поднялась вместе с его рукой, застонала, он зацепил ее ноги и выдернул на руки. – А ты ведь недостающая до полной квоты единица. – И пошел куда шел – к железной дороге.

По пути он посып а л ее калёным гневом и время от времени припадал на ходу к губам, целовал их взасос.

У насыпи он опустил истерзанную ношу на камни. Дождался когда из лесного коридора, выстриженного железнодорожной колеей, стремительно выползет поезд-пила.

– Ну, горе мое лыковое, погрешила ты, уверен, – не видел папа! – немало за свои недолгие шестнадцать лет, но через муки мучительные прошествуешь куда надо – не бойсь. Кем-то обнаружишь себя еще, не грусти…

Он переадресовал ее на шпалы, а когда состав вьюжно разрезал ее сжатое в комочек тело, Евгений отдельными участками своей кожи пропитался утешительным содроганием стальных рельс.

Вера нам комментировала полученную ситуацию так:

– …Опечалились сосны и березы на подступе к самому озерному берегу, у воды… И у пирса, где лодки стоят на приколе и погромыхивают цепями, в надводном пространстве нечто светло-телесное мерно покачивается в такт дыхания озерца, очень похоже – вижу – в одной из лодок обезглавленный труп мужчины…

На рассвете ее слова обнаружили свое подтверждение – действительно, в Горенках обнажилась кровавая работа палача-фантазера.

На нос лодки Эвергетов возложил исполосованный торс Смидовича, – и когда я подходил к лодке то увидел, как на днище орудовала остистая нутрия, аппетитно выедавшая сочные брюшные внутренности. Последним запоминающимся штрихом был ранний планёр-ястреб, который испуганно отпрянул ввысь…

Да, тяжелое, далеко не ласковое, имя – Эверг. На мой слух так произношение его – просто свирепое и, я бы даже сказал, угрожающее. Более, чем, кажется, «следовало бы».

Меткой принадлежности этого астенического монстра к человеческому обществу, как легко понятно и так, и признаком самоданности, несомненно, служат – глаза, исполненные до краев благородной грусти. Как часто бывает у многих благоверных людей. По многочисленным рассказам о нем и по фотографиям – а жилище было теперь оккупировано нами – он был как бы в трауре, да замер, видимо, там, где его меньше всего ожидали мы, следопыты: в уголке, где его приласкала – уверенно утверждала Вера – женщина, на нахождение которой подсказали всё те же таинственные стимулы, приходящие к нему из вне. А, потом, при нем работал один из общепризнанных основных инстинктов – инстинкт стремительного перемещения. У нас, в «Соболе», сложилось такое впечатление, что Эвергетов заключил договор с приземным ветром, который доносил ему информацию о всём, что может его интересовать на земле грешной, и он, «проникнув сутью» и «напитавшись определенным образом чужими монадами», а может быть и по ничтожному запаху, оставленному какой-нибудь самкой, как бы по безукоризненной стратегии уходил отыскивать новую подружку по внушенным ему особенностям.

Путь пролегал во Владимирскую область, в район Киржача. Во время его преодоления Евгений нечаянно полоснул ладонь ножом, который держал всегда в кармане брюк. Эвергетов смутился. Борьбой представлений и чувств – а некоторое время этим обстоятельством – в нем была вызвана даже минутная растерянность. Он зачем-то поднял голову вверх. Из прогалины листвы, где кроны уже соприкасались в единый полог, Эвергетов вдруг явно почувствовал нежное неторопливое дыхание как бы с той стороны, сверху вниз, как теплое отрывистое дуновение воздуха. Не случилось и трех веяний, он, прояснив для себя кое-что, словно с чьей-то подсказки, на небольшой высоте оторвал с листвы свежую паутину и приложил ее к глубокой ране. Кровоток стремительно загустел и остановился. Он вытянул губы в кривую усмешку.