Валентин Терешин - Протосеанс

– Может быть. Знаю одно, он в ответе за себя, за каждый свой шаг, как всякий за себя, и рано или поздно вы обязаны будете достать его.

Я увидел, что Уманцева однозначно и всерьез готовила клятву.

– Наследил он довольно, да, – цыкнул громко зажигалкой Завражный и так же громко вернул ее в свой карман и пыхнул дымком «Честера».

– Что касается избирательности… – Он с определенным акцентом в своем живом взгляде оглядел красивую шевелюру Натальи. – Тут я затрудняюсь сказать что-нибудь определенное. Вы хороши дамочки, ничего не скажу… Может быть тут только в этом дело?

Шувандин не согласился.

– Кажется, я поверю, что здесь не совсем всё тривиально. Меня к этому склонило только что услышанное мною сновидение потерпевшей… К тому же оно наводняет ночь и всех остальных. Однако сейчас мы можем говорить только в предположительном смысле. И это первая и важная сторона вопроса. Поэтому я скажу пока только в гипотетическом формате. Весь его прошлый образ мыслей, или «Я», видимо, терзаются сомнениями, распадаются, и планирует его дух уже не он сам, молодые люди…

Уманцева наложила растопыренные пальцы на пульс висков, а Завражный, почему-то повеселев, пощипал губами кончик своей презентабельной перьевой ручки.

– Так что же вы понимаете из их дозорных приключений? – спросил он. И повернул голову к Уманцевой.

– Бесстыдные поползновения и позы? – Наталья оставалась невозмутимо-скованной гневом. Кто бы дал ей ответ.

Завражный замял сигарету в пепельнице.

– Послушайте, что я снова вам скажу… Уверен, пока он отложит «попечение» о вас. Но скоро вернется к вам же.

– Зачем? – не поверила Уманцева.

– Вы все четверо матронисты, и, будьте уверены, вам не зря раздавали тут комплименты. Но сны – не врут! Поэтому есть основания говорить, что он к вам, может случится так, вернется.

Уманцева пообещала, глядя в упор Завражному:

– Яйца откушу подонку, кто бы он там ни был.

Он вообще большое значение придавал окружающим его вещам. Часто сворачивал голову – на стены, хранящие его измышления, на неохватное небо снаружи…

Когда погода устанавливалась по-летнему сухая и теплая, и в воздухе и в сучьях деревьев слышалось постоянно движение малахитового шума, Эвергетов уезжал за город. Любил сливаться с какой ни на есть пригородной природой и включаться в ее настроение.

Чтобы определить направление ветра на этот раз Евгений раздавил шляпку дождевика и по струйке летучих грибных спор, обозначил для себя дыхание леса – его направление, как будто и правда тяготел принадлежать к роду животных.

Майская природа особенно хороша, красит изумрудной нежностью едва распустившуюся зелень берез и тополей, выкормленных животворным соком с земли. От тепла потаенных фантазий Евгений застывает, заворожено ложится на спину и отправляет рыщущий взгляд во все точки безоблачного свода неба. Словно на свидании с невидимым ему чудом, чтобы досыта насладиться тайной надеждой и ожиданием. В этом году он безработный и бездеятельный анахорет, и времени – море.

– Заслышал игривые струи Реки Безумства.., – слетает с его языка подзабытая поэтическая строчка, родом, наверное, из средневековья.

Да, он с некоторых пор не тот. Вот он чует сильный мускусный запах. Отбросив поэзию, осторожно, как зверь, он приподнимается на локте и сворачивает голову вправо: аккурат, где лесная тропинка стелется от лодочной станции до платформы. О! да по ней шлёпает младотелая невеличка с таким форсистым лилейным личиком!

– Вот это фифа на пятничный день! – радуясь, самому себе сказал Эвергетов и поднялся уже на колени.

Отдельные прядки волос интенсивных оттенков 16-летней Кати игриво закруглялись в своеобразный «карагуль», и подплясывали на каждом бодром ее шаге.

Вмиг построжевший, Эвергетов вперился в нее своим пронзительным, твердым взглядом и долго не отводил от цели осатаневших глаз. Нездоровый блеск сразу появился в зрачках – и он почувствовал, как хищник, еще издали, теплую эластичную ткань существа будущей жертвы.

(Вера, между прочим, рассказывала нам всё это с единственным непоправимым, неблагонадежным ей свойством – сутками позже, когда уже иннервации твари как бы были уже пройдены. То есть – исчерпаны.)

«Поперек колоды бы!..» – сдавила паутина физических желаний забавного человекозверя.

Тем временем с веселым и мечтательным видом Катя шла себе, от отца-лодочника, может быть, обед домашний носила. Был выходной, народ кое-какой был, но всё больше на том, дальнем берегу.

Эвергетов постоял-постоял на коленях, огляделся, встал и зачем-то крадучись, как тигр на охоте, устремился вслед за намеченной жертвой.

«Что за магия! Кто это еще садит в голову?» – Евгений услышал в голове посторонние голоса.

– Твою мать!.. – Лицо его взялось сильным жаром, и Евгений глубоко рассерженно задышал в хрип: в мозг определенно задолбили. Он начал скалиться, корчиться, принимать разные демонические формы лица, а незнакомый гул продолжал нарастать и, наконец, человеческим голосом изнутри сообщил: «Что – как паук на муху нацелился?.. Говорю же: сначала – лодочник!», – и он, Эвергетов, освободив себя от внезапной боли, перевел прицельный взор на дощатый домик лодочной станции.

Молодой человек повеселел, ибо ноги его будто сами понесли к указанному месту.

Крепкий и лысый мужик на появление чужака к удивлению позорно испугался. Его почему-то пронзила такая болезненная глубокая оторопь, что он мысленно успел оглянуть все свои прежние прожитые годы. Для проформы он сначала было выдавил заградительный возглас, но получил взамен такой сокрушительный железный удар, что слетел на пол, как срубленный ствол под ударом топора. Вот тебе и на! Наигорший позор!

На рубашке Смидовича, подмышками, выступили мокрые полудужья пота, а из разбитого вдребезги носа закровоточило, как из ведра.

– Встать!

Смидовича не отпускал дрожательный паралич. Он плакал, а остатками сил старался подчиниться, подняться на ноги. На колени вышло, но потом… Силы, определенно, вышли вместе с остатками мужества.

– Девочка от тебя вышла?

– Это моя дочь. Катя.

Лодочник что-то зашамкал раствороженным ртом, но тот портрет, который видел Эвергетов перед собой, напоминал уже прощальную сцену.

Евгений сорвался на громкое бронхитное покашливание и грубо выматерился: – Смастерю-ка я из тебя произведение искусства, папа…

– Не трогай! – Мужчина затрясся больше прежнего. Мутным потоком слез он залил

себя и пол, по которому тащился на коленях, рыдая в грудь, к постели. Хотел что-то там нащупать под подушкой – как оказалось, пистолет! – но судьба ему, увы, не отпускала ни единого шанса жить.