Александр Субботин - Сделка Политова

– Если тебе не нравится пример с убийцей, то то же самое могу сказать о сыщиках, например, в ряды которых я, быть может, встал бы с большим удовольствием. На них лежит ещё более важная миссия – их задача остановить этого убийцу, тем самым на деле, согласно высшему закону, спасти жизни людей. Это не условные банковские операции…

Приятели замолчали, потому что второй приведённый пример был явно неудачным и никак не мог скрасить сложившегося тягостного впечатления.

Политов затушил сигарету и достал следующую.

– И всё же, я думаю, дорога у каждого своя, – пытаясь сказать это как можно развязанней, весело произнёс Ланц, но было видно, что он остался поражён идеей своего друга, и это потрясение родило в нём какую-то глубокую, ещё не совсем даже ему ясную мысль. – Каждый должен делать своё дело. В этом-то и есть весь смысл и равновесие в Мире, – а потом зачем-то добавил: – То, что внизу, то и вверху, а то, что вверху, то и внизу – вот главный закон.

Политову эта фраза почему-то порезала слух, а Ланц продолжал:

– А что именно делать, так это уж каждый должен решать сам. Кому-то нравится горох, а кому-то чечевица. Всем не угодишь.

– Нет, – откинувшись на спинку кресла, замотал головой Политов и выпустил тонкую струйку дыма. – Дорога у всех непременно должна быть только одна, иначе зачем мы так похожи, зачем любим, в идеале, одно и то же, зачем, в конце концов, мы все люди с разумом и душой? Наверняка есть один единственный правильный путь, который и приведёт человечество ко всеобщему благу – к раю на земле, если хочешь. И тогда, и только тогда будет всем счастье! А всё, что мне предлагает сегодняшний мир, я отвергаю. Я не верю в эти предметы и идеи. Они пусты и ложны. И каждый человек, двигаясь по одному из этих путей, пытаясь добраться до одной из этих эфемерных целей, жестоко ошибается. И, в конце концов, станет терзать и презирать себя за то, что по глупости человеческой или под влиянием скудоумной толпы пошёл этой кривой дорогой, которая завела его чёрт знает куда! И уж совсем не за тем, чего ему было надо.

Ланц, наконец, вытащил давно дотлевший окурок из мундштука и кинул его в пепельницу.

– Да, брат! Совсем, видно, у тебя мозги запеклись, раз такое рассказываешь. Ну, и действуй тогда согласно своим словам: отвергаешь всё мирское – иди в монахи, в пустошь, и питайся подножным кормом. Вот тебе и смысл жизни. Бесконечный. Гармония и покой.

Ланц дразнил Политова этими словами. Иван Александрович понял это и весело рассмеялся в ответ.

– Я так и ждал этого вопроса! Был уверен, что ты нечто подобное и скажешь. Там дело совсем другое, – но вдруг Иван Александрович опустил глаза и, поджав губы, как бы на несколько секунд задумался, подбирая слова перед долгой речью. – Родители у меня были настоящими советскими людьми. Это значит, что сперва они стали октябрятами, потом пионерами, далее – комсомол. В общем, они были чужды любой религии. У них религия была одна – коммунизм. Их даже можно было бы назвать воинствующими атеистами, если бы не моя покойная бабка, которую я знал лишь в глубоком детстве, но о которой после её кончины осталась такая сильная память, что моим отцу и матери даже в голову не пришло бы выражаться в моем присутствии о Боге хоть в сколько-нибудь нелицеприятной форме. Бабка им всегда говорила: «Подрастёт, сам разберётся, что к чему, без вашей пропаганды!» И вот я подрос, но её пророчество не сбылось – не разобрался я сам и, наверно, уже никогда окончательно не разберусь, но всё то, что я сумел постичь, даёт мне некоторое право ответить и на твой вопрос касательно религии. Суть, мне кажется, тут вот в чём: все те монахи, служители культа, да и каждый истинно верующий человек; словом, все те, кто слепо отдал свой разум этой доселе не разгаданной загадке, так или иначе, но они уже не живут, и не имеют права жить нашей земной жизнью. Они, если так можно выразиться, уже мертвы и находятся где-то далеко отсюда, в той самой загробной жизни, которую нам обещает любая религия. Они, зная, что Бог есть, и что есть посмертная вечная жизнь, просто обязаны строго соблюдать все религиозные законы, тем самым отрекаясь от всех мирских соблазнов, что равно их телесной смерти и присутствию здесь на земле единственно их бессмертной души. Ведь тело их совершенно укрощено, а значит, оно уже не имеет никакого смысла и находится тут лишь постольку, поскольку оно ещё не износилось и может физически функционировать, как простой механизм. А душа же человека давно находится в предвкушении того райского блаженства, которое было обещано, и только и мечтает, как бы побыстрей покинуть этот грешный мир, избежав дальнейших соблазнов. Да. Я согласен. Они постигли смысл жизни, бытия, но какого? Посмертного! Не земного. Иными словами, они уже тут на земле начали жить так и тем, что в любом случае ждёт их после смерти. И это тоже совсем не то, чего я желаю. Мне же нужен смысл этой, нашей грешной, простой и понятной, физической жизни. Если хочешь, мне нужен Бог земной. Тот, который сможет мне пообещать то же самое, что и после смерти, но только пока я жив! А тот мир, лучший, как говорят – настоящий и даже справедливый – пусть он подождёт. Всему своё время, а я пока хочу жить тут! Тут преклонить колено перед нашим, земным Богом, который даст мне спокойствие, наслаждение и окончательный смысл бытия.

Казалось, Ланца ещё сильнее потряс этот, последний Иванов монолог. И даже осталось не понятным, что теперь его удивило больше: или новый угол рассмотрения вопроса о религии, который он доселе не встречал, или же логичное и холодное её отрицание, как нечто ненужное и действительно пустое при современном развитии человека.

– Это похоже на нигилизм, – после недолгого молчания заметил Ланц.

– Почему же? Совсем нет, – ответил Политов. – Я верю. Верю в то, что пока мы живём на этом свете, и пока мы можем действовать и рассуждать, нам просто необходимо искать этот высокий смысл бытия, – и, усмехнувшись, Политов добавил: – Но не такой высокий, как жизнь после смерти, однако ж и не такой низкий, как деньги и слава, любовь, дружба и другие надуманные прелести.

Между собеседниками наступило молчание.

– Идея хорошая, спорить не стану, – вымолвил, наконец, Ланц. – Но, Иван, согласись, какой толк от того, что ты лежишь у себя в комнате, на диване и отправляешь в пустоту свои мысли. Ведь ты не пишешь, не издаёшься, тебя даже на телевидение-то не пустят, чтобы ты свою идею раскрыл.

Политов докурил и снова подвинул к себе тарелку с пастой.

– Ну и что, – ответил он, деловито нанизывая на вилку макароны, а затем отправляя их в рот. – Пока это совершенно не важно.

– Знаешь, ты поразительный человек, – в нетерпении перебил Ланц. – Наверное, за это я тебя так и люблю и стараюсь хоть как-то тебе помочь. Ты мне рассказываешь невероятные теории вселенского масштаба и тут же инфантильно говоришь, что всё это пока неважно. А что, когда, когда это станет важным?