Татьяна Мудрая - Меч и его палач

– Отчего?

– Сэниа Марджан считает, что вы – не просто искусная рука на рукояти меча, но и сердце, умеющее управлять этой рукой. Она знает, как вы после каждой из тех бунтовских голов заново изостряли клинок.

Мой собеседник помолчал и продолжил снова:

– Я не буду говорить вам, что формальные требования закона мы соблюли. Без этого ваш магистрат попросту не допустил бы нас сюда с весьма странной, на ваш взгляд, просьбой. Заплатим мы щедро, хотя, быть может, не место об этом говорить. Если вы настаиваете, обеспечим вам должную охрану и поручимся перед магистратом за ваше благополучное возвращение. Но вы, разумеется, имеете полное право нам отказать.

– Когда? – спросил я. Про Торригаль и его беду я вообще забыл.

– Завтра около полудня.

– Где?

– Около самой границы, если не стремиться к точности.

А кто к ним обеим стремится, если уж быть честным?

– Я подумаю.

– Прошу вас. Да или нет. Мне необходимо вернуться с вашим словом, чтобы в случае отказа успеть найти иной выход.

Что-то было не так во всем этом.

– Невинную девушку только и можно принять как жертву. Но с другой стороны, такую нельзя казнить, – произнес я. – Верно?

– Мейстер, – ответил наш Филипп, – сэниа Марджан была замужем. Прозвание «игна», которое вы, очевидно, вспомнили, означает не просто замужнюю даму, но мать по крайней мере одного живого ребенка.

– Тогда как…

– Вы ведь еще и врач, – ответил Филипп, снова кашлянув, причем гораздо деликатней первого раза. – Не стоило бы напоминать вам, однако некий чисто телесный признак девства может быть таким стойким, что удалить его может не супруг, а лишь рождающееся от него дитя. Нам довольно одного символа.

Я понял всё – и, как говорится, даже больше.

– Вы хотите, чтобы я за компанию разделался с… не с признаком , а с его символом. Для очистки совести и особенно ради того, чтобы магистрат не посмел обвинить меня, да и всех нас троих, в несоблюдении закона.

– Не то чтобы прямо так…

Но я перебил его бормотанье:

– Я берусь за ваше дело при соблюдении двух условий. Первое. Обычно магистрат платит мне шесть марок за простую казнь и десять за квалифицированную. С вас я возьму двенадцать. Второе. Эту женщину надо привезти сюда, в Вольный Дом, откуда вы и заберёте нас с нею вместе. Здесь внизу тоже есть камеры, хотя слегка заброшенные, но вполне пристойного вида. Понимаете? Я хочу убедиться, что в деле с сэнией всё чисто.

На лице нашего заграничного дворянина было написано явное замешательство.

– Мы обязаны сохранять как телесное, так и духовное здоровье нашей Госпожи Крови, – чуть напыщенно произнес он. – Помимо прочего, такое обещано ей лично. Содержалась она до того отнюдь не в подземелье.

Эта история забирала меня все больше и больше. Те слова, которые он употребил, – вроде бы народное предание относило их к старшим носферату женского пола. Еще, правда, был Господин Крови в этой истории с первым иудейским обрезанием, описанным в нашей Великой Книге…

– Послушайте, досточтимый господин. Я служу городу и магистрату, а не кому бы то ни было еще. Вы же ныне угождаете сэнии Марджан, ведь так? Спросите ее прямо, быть может, она согласится.

Как ни удивительно, мой важный собеседник кивнул, причем с видимостью уныния. И отправился назад к своей карете.

Я уж думал, что разделался с этим казусом, когда он вернулся.

– Как скоро вы можете принять сэнию? – спросил он с еще более печальной миной.

– Да как привезете! – воскликнул я, пожав плечами.

Он обернулся назад и сделал знак рукой, явно подзывая кого-то.

Из дверцы, чуть наклонясь, выбралась тонкая фигура в темной одежде, ловко спустилась вниз по откидной лесенке и протянула руки, чтобы принять и спустить другую вместе с большой мягкой сумкой. Две женщины.

Когда они подошли к нам, я увидел, что одна молода и хороша собой, а другая, та, что несла пухлую сумку из ковровой ткани, – вроде и не так чтобы очень. Только вот мимо первой пройдешь и второй раз не оглянешься, а вторая…

Таким попросту не надо быть ни красивыми, ни юными, ни лукавыми, ни глубокомысленными, чтобы одним взглядом вкопать любого мужика в землю по самые уши. Так говаривал мне отец, когда описывал одну свою тайную подружку из высокородных. Чем-то там не вполне добрым для них обоих кончилось… Говорили мне, да я постарался забыть.

– Вот, это и есть сэниа Марджан, – проговорил тут Филипп. – И с ней ее компаньонка.

Дело ясное. Как вода в реке после буйного паводка.

Округлое смугловатое лицо, под легким серебряным ободком – пышные русые косы с проседью, широко расставленные серые глаза с тонкими морщинками вокруг них. Небольшие руки с длинными пальцами. Очень статная и совсем простая в повадке и одежде. Лет сорока, никак не меньше.

Я поспешно здороваюсь и получаю некую смутную полуулыбку в ответ.

– Мне можно отпустить своих конфидентов, мейстер Хельмут?

Не успеваю ответить, как оба ее спутника издают хоровой вопль на непонятном языке и получают в ответ сходную фразу, но гораздо короче. В это время, наконец, к нашей группе приближается дед, и я с некоторым облегчением вздыхаю.

– Я взял особенного пациента, – решительно говорю я ему. – Попроси Лойто отыскать в нижних комнатах место получше и разместить сэнию как следует.

Потом я горько сожалел, что так сразу влепил наше жаргонное словцо. У простых людей оно, собственно, означает просто больного, но мы, палачи, всегда имеем в виду его буквальный смысл. «Тот, кто терпит страдание».

– Я тоже с этим лопоухим пойду, – хмыкает дедусь, – послежу, чтобы ничего беззаконного не допустил и не пропустил. А ты обед пока разогрей. На четверых.

Что я и сделал. Отсутствие хозяек – прямо казнь египетская!

– Ну и как она тебе пришлась? – спросил я деда, когда мы уже отправили Лойто в камеру с миской густой чечевичной похлебки для нашей постоялицы и доедали что после них обоих осталось.

Дед покачал головой.

– Не знаю, внучек, ох, не знаю… Первое, что сделала, – попросила тёплой воды и тряпку, выставила нас с мальцом и свою суму за дверь и на скорую руку отдраила все помещение. Разбирали ее вещицы по статьям закона мы уже потом, при ней самой. Ничего острого, ничего бьющегося. Жестяная кружка с двойными стенками, чудна́я такая, – говорит, тепло сохранять, когда всякие травки завариваешь. Странная штуковина – чтобы в железе тепло держалось? Чашки-плошки-ложки из мягкого дерева, железный кувшин в жестяной укупорке, термос называется. Для сохранения горячего питья и воды – колдовство под пару кружке. Еще на нем такие цветы затейливые, каких во всех наших четырех странах не встретишь. Хрю….хризантемы называются. Вот. Другой кувшин, из фаянса, – умывальный. Хотела было оба отдать – я разрешил. Ещё и жестяной тазик присовокупил. Свечи с ароматом позволил тоже. Только, говорю, под колпак ставь. Я ж понимаю – читать тебе захочется, да и от параши отхожей кой-чем нехорошим потягивает. Тёплые носки, второе платьишко, такое же невзрачное, как на ней, шерстяная камиза до полу, туфли, деревянные подошвы с ремешками. Толстенная хлопчатая простынь навроде хилого одеяльца, флисова, что ли. Уйма каких-то пахучих салфеточек – говорит, вместо непитьевой воды обтираться. Бельё всякое…