Татьяна Мудрая - Меч и его палач

Тут я сообразил, что в банной комнатке слишком жарко и опасно для раны, и поспешно объяснил Гите, что надо отсюда уходить. Но пока не в ее палату. Пока объяснял, загреб ее в охапку и понес.

– Вы ведь не побоитесь вида этих…

– Посмотрим.

Я опустил ее на одну из скамеек и накрыл сухим, а потом отошел к противоположной стене и отвернулся.

Всё-таки слышно, как она там возится. А скотский хомут рассадил мне всю промежность, и оттого я никак не могу успокоить свое мерзкое желание…

– Что, получше стало, сэниа?

– Да, Славно холодит, однако. Мята?

– Есть немного.

– Хельмут!

– Да, сэниа?

– У тебя есть на чем покататься, кроме как на шибенице и на растяжке?

Меня круто развернуло от стенки прямо к ней.

– Во дворе детские качели на дубовую ветку заброшены. Старые совсем.

– Неплохая мысль, но на двор мне пока не хочется, – Гита рассмеялась почти неслышно, но так… так, что я снова вспомнил те отцовы слова.

– Госпожа моя, в чем дело с вами?

То есть, не съехали ли вы часом с панталыку от переживаний.

– В том, что эту твою мазь потребно втереть в рану тем же оригинальным особом, каким рану нанесли. А у меня ноги в коленях подкашиваются и вокруг самого устья как заноз навтыкали.

Тут она встает, придерживаясь за стенку, – и направляется прямо ко мне. Молча подтягивает меня к одному из макетов и нажимает на плечи, сажая на основание. Продевает кисти рук в обе глухие петли дыбы.

– Блок твоей игрушки на стопоре?

– А?

– Думаю, что да. Берись обеими ручками за раму и держись вмертвую. Не шелохнись только, за-ради Бога.

«Командовать всецело буду я».

Теперь уже моя набедренная повязка летит на пол. И Гитино покрывало. Она встает передо мной, так же крепко, как и я, удерживаясь руками за петли, как я за косяки. Легко дотрагивается до моего бунташного приятеля своей порослью. И вдруг садится на него верхом – крайне бережно, едва касаясь, и от понимания, как ей снова больно несмотря на то, что главный вес приходится на руки, от ужаса и непоправимости того, что я вот-вот совершу, меня захлестывает волна абсолютно безрассудного наслаждения.

И мы тотчас размыкаем связь.

Чуть поостынув, я слышу Гитино:

– Хельмут, всё моё тряпье сожги во дворе. И беспременно чтобы земли не касалось. Там, конечно, не одна кровь, но всякое прочее. Проследишь?

Я кивнул, едва ли понимая ее слова. Мы оба еле дышали, однако отчего-то улыбались, как парочка заговорщиков.

– Знаешь, как нашу малую шуточку называют суны? «Тот, кто разбил ворота крепости тараном, остаётся в ней, чтобы владычествовать».

– Как длинно-то, сэниа. Теперь я с вами в расчете?

– Скорее опять задолжал. Да ты не бойся, жидовских процентов не потребую. Одевайся пока и мне позволь то же.

Она уходит, я поспешно натягиваю всё, что раньше сбросил. Открываю внутренний засов соседней двери, плотно запираю смежную.

В своей камере меня ждет сэниа Марджан: густо-синяя камиза и такие же шевровые башмачки.

– Я вас слушаю, высокая сэниа.

– Хельмут, я хочу увидеть твой Торригаль.

Снова и снова на том же самом месте…

– Что, плохая примета? Я могу его сглазить?

– Нет, высокая сэниа.

– Что ты затвердил – «высокая» да «высокая». Гита я.

– Да, сударыня Гита.

– Раз я сударыня – повинуйся. Объясни хотя бы.

– Вы устрашитесь.

– Он что – на вид еще паскуднее здешней твоей выставки?

– Нет. Но…

– Но пытать меня вам не приказано. Слушай, я завтра только и буду, что на твой нагой двуручник пялиться. Оно тебе надо?

– Меч не здесь.

– Уж думаю. Ты его возле постели держишь. В палисандровом футляре с алой бархатной обивкой. Дед выдал.

– Пойдемте, – решаюсь я.

Беру ее за руку и вывожу на ночной воздух, отворяю дверь, ведущую наверх, в спальни. У действующего мейстера всегда комната отдельная, даже если вся прочая семья спит в одной светлице вповалку, а наш дом для нас велик.

…Торригаль ныне спит в широком ларце отдельно от своих ножен – в ложементе две выемки. Всё то время, что я был не занят с сэнией Марджан, я в поте лица правил оба лезвия, хотя они и так были безупречны и могли разделить надвое парящую в воздухе пушинку. Он великан: почти пяти футов общей длины, прямой широкий клинок с притупленным острием, удлиненная рукоять – на две широких мужских ладони. Рукоять обтянута акульей шагренью со светлыми костяными бугорками – чтобы ладонь не проскальзывала, – и увенчана позолоченным навершием. Крестовина широка и пряма.

– Он прекрасен, – говорит сэниа. – Серебряное зеркало Луны, золотое яблоко Солнца… Разве можно его бояться? Быть может, только из-за того, что у него два лица. Двуликий Пхурбу – охранитель и гроза демонов. Рутенский, романский Янус, бог дверей и переходов.

В самом деле, с каждой стороны наголовья рельефно обозначено лицо: вверху мужское, внизу, еле заметное для сэнии, – женское.

– А почему лица разные, Хельмут?

Я неловко объясняю:

– Мужская и женская сторона клинка. Заточка лезвий тоже немного отличается.

– Поняла. Здесь написано: «Всякий раз, опускаясь вниз, я поднимаю к небу человеческую душу». А на женской стороне что?

– Его имя. Торригаль. Дословно – «Певец славы Тора».

– У вас в роду есть какие-то приметы насчет каждой из сторон?

– Нет. Но я покажу всему народу главную надпись, – говорю я.

Сэниа глубоко кивает:

– Я удовлетворена. Теперь расстанемся. Завтра ко мне не подходи и со мной без нужды не заговаривай. В рыдван близко от меня не садись – лучше вообще коня попроси. И пусть твой милый Рутгер в меня еду больше не пихает. Так надо. Ну… спокойной ночи нам обоим.

С раннего утра за нами приезжает объемистая франзонская карета с четверной упряжкой и новомодными рессорами. Трясет всё равно, мой завтрак – солидный кус мяса с брюквой – такого не вынесет. Я объясняю это сьеру Филиппу, чтобы получить в свое владение его караковую кобылу. Теперь я еду обочь – форменная красная куртка, черный кожаный плащ с куколем, Торригаль в ножнах закинут за спину, – а он задом наперед и напротив моей сэнии, которая зажата между двумя… уже конфидентами, а не конфидентками.

Ехать оказалось близёхонько. Только одно меня отчего-то слегка удивило: широкая тихая река, через которую был перекинут неширокий горбатый мост – из мореного дуба и на розоватых лиственничных сваях. Вроде как не раз был на своём берегу. Вроде знал: граница между нашими землями проходит по воде. Но что по такой прозрачной и в то же время тёмной, как сейчас…

На окраине уютного, как домашние пантуфли, городка мы разлучились: честна́я компания направилась исполнять Очистительный Обряд, я, спешенный, отправился проверить место моего действия, которое было отсюда хорошо видать.