Клэр Норт - Прикосновение

Я медленно кивала в такт его словам, всем своим видом показывая, что поражена этой историей, мои глаза всматривались то в подпись султана, то в грустную улыбку изображенной выше Девы Марии. Потом я спросила, нельзя ли мне спуститься к реке и проверить, не смоют ли ее воды моих прегрешений.

Глаза попа округлились от ужаса.

– Ни в коем случае! – взволнованно воскликнул он. – Нельзя осквернять грехами священную реку!

Тело Натана Койла.

Побыв в нем некоторое время, я поняла, что он относился к несхожему со мной типу людей. Мышцы рук и спины слишком накачаны в спортзале, гипертрофированно развиты путем бессмысленного поднятия тяжестей, когда наращивание мускулатуры становится самоцелью. Годы занятий бегом укрепили сердечно-сосудистую систему, хотя левое колено слегка ныло от долгой неподвижности, и боль исчезала, если только полностью вытянуть ногу. У меня оказалась дальнозоркость – я обладала отличным дистанционным зрением, зато, чтобы разглядеть близко расположенные вещи, мне приходилось щуриться. При этом в сумке я не нашла ни контактных линз, ни очков. Быть может, он только собирался обратиться к окулисту? Или, пока ему не приходилось защищать себя, он попросту считал это нормой?

Папка с надписью «Кеплер» лежала у меня на коленях. Скамья на платформе станции Капикуле была металлической – холодной и жесткой. Дул восточный ветер, в воздухе ощущался надвигавшийся дождь, белградский поезд опаздывал уже на двадцать минут.

Сам по себе Белград не представлял для меня никакого интереса. Мне важно было только покинуть Турцию, не попасть в руки местной полиции, которая теперь знала меня в лицо. Но у Койла был паспорт гражданина Северной Америки, как и Северной Европы, и еще текст на оставшемся у меня телефоне: «Цирцея». В сумке оказался целый набор приспособлений для убийств. Очень просто было бы покончить с этим телом, продолжив двигаться дальше, но я не могла забыть ощущение, когда пуля навылет ранила меня в ногу: хотя я и спаслась, а погибла Жозефина, убить-то он все же собирался меня.

Документы в папке, лежавшей у меня на коленях, были сложены в хронологическом порядке, как и фотографии. Во вступлении говорилось, что не имелось никакой иной информации о Кеплере, кроме этих тоненьких страничек, где рассказывалось о похищенных жизнях и потерянном времени, – ни примечаний, ни приложений, ни подписи, чтобы определить авторство этих заметок.

Я листала записи, перебирала жесткие глянцевые снимки, вглядывалась в имена и лица, которые едва помнила, пока не дошла до самого последнего фото. Моего фото. То есть фото Жозефины Цебулы.

Копия польского паспорта, добытая у сутенера из Франкфурта. Ее лицо, лишенное косметики и всякой жизни в глазах, казалось заурядным и скучным, но все же именно это лицо смотрело на меня из зеркала по утрам.

Еще снимок, сделанный где-то на углу улицы, – фотограф щелкнул на ходу, и потому она вышла вполоборота к камере, хотя все равно момент был пойман, запечатлен, приобщен к делу. Документ из полиции, когда ее впервые арестовали, отпустив через девять часов. На ней был короткий кожаный жакет, из-под которого виднелся пупок, юбка, едва прикрывавшая задницу, а под правым глазом красовался синяк – ее сняли для полицейской картотеки.

Вот посадочный талон от моего билета из Франкфурта в Киев: от нечего делать я решила побывать в Крыму. Я летела бизнес-классом, переодевшись в новую яркую одежду, и, когда стюардесса налила мне виски, почувствовала непривычно томительное желание, не сразу поняв, что Жозефина была страстной курильщицей, а я забыла утолить эту страсть. Приземлившись в Киеве и изрыгая бесконечные проклятия, я купила целую коробку никотинового пластыря, дав клятву вернуть Жозефине ее тело здоровым хотя бы физически, если не духовно.

Еще одно мое фото. Я выхожу из отеля на Пере. Солнце бьет мне в лицо, а в руке я держу телефон. Молодая, богатая, красивая, и если эти качества открывают много возможностей, то одно из них – легко и быстро приобретать новых друзей. Я помню это утро, это солнце, это платье. Оставалось три дня до того, как я упаду на ступени станции метро «Таксим», застреленная незнакомцем. Целых три дня они изучали мой образ жизни, «пасли» меня, прежде чем подготовить убийство.

Мои ногти впились в ладонь, и я вонзила их еще глубже. Небольшое кровопускание могло оказаться для меня сейчас только полезным.

Я просмотрела жизнеописание Жозефины. Склонная к насилию мамаша, клявшаяся, что любит дочь, и плакавшая у нее на плече всякий раз, когда ее выпускали из тюрьмы. Молодой возлюбленный, который не возражал, чтобы она спала с его приятелями: ему ведь нужны деньги, чтобы покупать ей дорогие подарки. Затем перелет во Франкфурт, бегство с тридцатью двумя евро в кармане. Причем автор не сомневался, что она собиралась начать новую, честную и хорошую жизнь, вот только Жозефина оказалась не способна ничего изменить в своей ситуации, пока некто по фамилии Кеплер не появился и не предложил ей плату за убийства.

Я замерла.

Следовал список мертвецов. Доктор Торстен Ульк – утоплен в собственной ванной. Магда Мюллер – зарезана неизвестным в кухне своего дома, пока ее дочери спали наверху. Джеймс Риктер и Элсбет Хорн найдены в объятиях друг друга с вырванными глазами и внутренностями, выпущенными на пол каюты небольшой яхты, в которой они плавали по Рейну. И хотя полиция не сумела связать эти преступления между собой, сетовал автор, они сами это сделали, поскольку все жертвы принадлежали к их кругу и погибли от руки Жозефины по приказу Кеплера.

Я заново перечитала, не уверенная, что все поняла правильно.

Но и во второй раз смысл оставался таким же, причем насквозь лживым.

Поезд на Белград с металлическим визгом, высекая тормозными колодками из колес белые искры, остановился на станции Капикуле. В некоторых окнах за шторками купе еще горел свет. Кое-где в вагонах открылись двери – толстые оранжевые панели откинулись, опустились железные ступеньки. Когда-то поезд был окрашен в оранжевые и голубые тона. В прошлом это был лучший экспресс болгарских железных дорог. Но яркие цвета давно потускнели, скрытые за толстыми слоями краски из баллончиков, – гордость железнодорожников пала перед напором сорванцов, избиравших поезда своей целью в любой стране мира. Я чувствовала запах мочи, доносившийся из туалета при входе в вагон, слышала звуки, уличающие кого-то в нарушении важнейшего закона – не нажимать на смыв во время стоянки поезда, и пошла искать свое купе.

Оно было рассчитано на шесть человек, и, конечно же, четыре наиболее удобных спальных места оказались заняты. Муж, жена и сын-подросток располагались на трех постелях. Поверх четвертой на спине возлежал старик. Он жевал нечто растительного происхождения, совершая округлые, как у верблюда, движения нижней челюсти, и читал в журнале статьи о старых автомобилях и поездках по странам Востока. Семья устроила импровизированный ужин, передавая друг другу еду вверх и вниз по трем ярусам оккупированных полок. Сваренные вкрутую яйца, ломтики ветчины, куски козьего сыра, крошащийся белый хлеб, который уже покрыл пол золотистым конфетти. И каждый раз, когда нож в очередной раз врезался в буханку, старик с автомобильным журналом болезненно морщился, словно лезвие вонзалось ему под ребра.