Геннадий Ерофеев - Самый большой подонок

– Никак невозможно, – многозначительно ухмыляясь, картинно покачал головой Лапец. – Я знаю таких уродов: он там пёрнет, а вонять придет сюда! – Он заржал, донельзя довольный грубой шуткой.

И вдруг вцепился мне в волосы и затараторил странную присловку, показавшуюся мне знакомой:

Чичер, ячер

Драть его начал

За косицу, волосицу,

За пердячий волосок.

Его парни дружно бьют,

Подзатыльники дают.

Выбирай из предложений:

Говор, смех или движенье?

В такт дурацким стишкам он остервенело раскачивал мою лохматую головушку на манер языка церковного колокола, и капельки вылетающей из резиногубого рта слюны буквально шипели на моих пылающих от унижения щеках. Ни вырваться из гнусных лап карлика, ни ударить его я почему-то не посмел, лишь вяло ругался вполголоса. Прошляпил я момент, когда маленький уродец прибрал меня к рукам, залезши прямо в мозг. Вовремя не врубился в рабочий ритм, сдуру понадеявшись на авось, и теперь сполна расплачивался за своё легкомыслие.

Дочитав скороговорку, Лапец откатился в сторону, но его место сразу занял один из охранников. Повторяя ту же присловку, он принялся колотить меня по шее ребром ладони, а закончив витиеватое ритуальное приветствие, передал меня стоявшему наготове следующему кретину. Так, приговаривая идиотские стишки, каждый из находившихся в тамбуре издевался надо мною способом, который считал наиболее подходящим для себя и наиболее унизительным для меня, пока наконец очередь не иссякла. А напоследок отдохнувший за это время Лапец снова вцепился мне в волосы и в ритме похабной присловки отбил моей головой заключительную «раннюю заутреню».

– Ну так что выбираешь, пердун нестриженный? – задыхаясь от физических упражнений, злорадно спросил он. – Говор, смех или движенье?

– Движенье, – еле слышно промямлил я.

– ЧТД – что и требовалось доказать! – Лапец самодовольно оглядел меня с головы до пят, обернулся к красномордым дружкам и подмигнул им: – С бледной синевой, а туда же! – Он презрительно сплюнул мне под ноги. – Философ!… Ну, движенье, так движенье. – Он взмахнул, как кнутовищем, непомерно длинной рукой. – Поехали!

Поскрипывая и повизгивая, самодвижущийся тамбур покатил прочь от клетки, расталкивая плотный серый полумрак, будто его стенки были сплошными, а не сделанными из металлических прутьев.

Минуты через три наш экипаж непонятно каким образом очутился в большом и чистом вестибюле. Лапец вывел меня наружу; за нами потянулись длиннорукие карлики и бряцающие чёртовыми штуковинами на ремнях краснорожие охранники.

Оглянувшись, я невольно почесал в затылке: в сплошной стене не угадывалось никакого намёка на дверь. Будто мы перескочили с одной невидимой ступеньки на другую на пути в этот странный мир. Такое я уже испытал, падая из печки. Казалось, в эти моменты пространственно-временн о й континуум разрывался, давал трещину, но я почти не ощущал своеобразной бифуркации Пространства и Времени, и это меня тревожило. Даже моего куцего ума хватало, чтобы понять: всегда можно вернуться назад, сколь бы сложной ни была обратная дорога; всегда есть надежда преодолеть препятствия, чинимые врагом на твоём пути домой; всегда есть шанс выбраться из ловушек, расставляемых у тебя под ногами судьбой, – но невозможно пройти назад по дороге, разбитой на потерявшие между собою связь отрезки. По дороге, что существует, но обозначена пунктиром, и эти разрывы и пробелы ты не в состоянии преодолеть, потому что ничего о них не знаешь. Аборигены сбивали меня с толка, затрудняя возможное бегство. Они путали следы, как разведчик. Именно как разведчик. Часть пути он идет посуху; затем некоторое время бредёт по воде – по дну ручья или мелководной речушки; потом как бы двигается по воздуху, перелезая с дерева на дерево и не касаясь земли; снова идет по суше, на сей раз присыпая следы смесью махорки и жгучего кайенского перца, от которой воротят благородные носы лучшие сыскные собаки; время от времени надевает специальные башмаки с обратным следом и так далее и тому подобное. Путь такого матёрого зверюги-разведчика напоминает пунктирный след трассирующей пули. Как говорится, взять подобный след наша задача – задача Гончего Пса. Пса с вульгарным кодовым именем (я иронически называю это «кодловым именем») Невычесанный Кобелина, чувствующего себя в настоящий момент шелудивой бездомной дворняжкой, заварившей чутьё всякой дрянью с прокисших помоек при супермаркетах. Ко времени моего чётко спланированного, с сохранением боевых порядков, отхода из мира таинственного Определителя, я должен буду знать, каким образом перекидываются пространственно-временн ы е мостики между пунктирными линиями маршрута, иначе не видать мне родного ласкового Солнца, в лучах которого я ещё надеюсь на склоне лет погреться на завалинке в огромных раритетных валенках с галошами. Не такой уж я плохой парень и не такой ведь я дурак, чтобы умереть под чужим солнцем на чужой земле. Я не хочу лежать там, где моими соседями будут нелюди вроде Лапца, – в таком случае я изворочаюсь в гробу, в котором надеюсь увидеть глумливого карлика.

Однако наряду с тревогой излишняя предусмотрительность аборигенов вселяла и некоторый оптимизм. Значит, они не так всесильны и не так уверены в себе, если считаются с возможностью побега слабого, находящегося под их «зомбирующим прессингом» человека, напуганного и смущённого «первыми близкими контактами третьего рода» в чуждом и враждебном ему мире…

Пока Лапец терзал кнопку лифта, упорно не желавшего опускаться до первого этажа, я пришёл к выводу, что мы, как ни странно, находимся в больнице. Об этом красноречиво свидетельствовал интерьер вестибюля, а также обилие женщин в ладно скроённых, хорошо пошитых и ловко сидящих на них белых халатах, оттенявших красно-коричневую кожу медичек. Женщины были самого разного возраста и, наверное, представляли все мыслимые ступени больничной иерархии. Каждой ступени соответствовал свой типаж – от скромных нянечек, шустрых санитарок и деловитых медсестёр до полногрудых солидных докторш и важных и напыщенных начальниц отделений. Исчезая и вновь появляясь в обоих концах коридора, впархивая и выпархивая из кабинок пассажирских лифтов, сбегая вниз и взбираясь вверх по обтекавшим лифтные шахты лестницам, они создавали непередаваемую атмосферу больничной суеты. Это был настоящий белохалатный муравейник – муравейник чисто женский. Лапец и входившие в нашу группу трое-четверо подобных ему карликов разительно отличались от охранников и медичек не только ростом и уродствами, но и цветом кожи. Даже не специалист понял бы, что Лапец сотоварищи принадлежит к совершенно другой расе. Эти две расы иного мира отстояли одна от другой на несколько световых лет, и я поневоле задумался: на каких точках соприкосновения построено их явное, хотя и не совсем гармоничное сотрудничество, их необъяснимый симбиоз? Что означал этот немыслимый альянс – неизвестно, и окружающее продолжало представать передо мной чистейшей воды сюрреализмом. Мне даже на миг померещилось, что это не меня доставили сюда, а, наоборот, я сам привёл эту пёструю шайку в типичную и типовую психушку. Привёл, чтобы сдать их всех под расписку расторопной медсестре или строгому врачу и поскорее выйти на свежий воздух, под цветущие яблони (!) больничного двора, стрельнуть от избытка чувств сигарету, присесть на ухоженную изумрудную лужайку и покайфовать минут пяток, полностью отрешившись от действительности. Да, а перед этим тщательно вымыть руки. Обязательно с мылом. Во всяком случае, Лапцу умыться не помешало бы, да и подлечиться ему стоило, хотя я наверняка казался ему таким же идиотом, каким он виделся мне.