Геннадий Ерофеев - Самый большой подонок

Кроме шортов на уродце был накинутый поверх голого, дурно пахнущего тела незастёгнутый жилет невообразимой расцветки, снабжённый массой карманов, кармашков и карманчиков и не к месту украшенный непонятными надписями – наверное, такими же идиотскими, как и весь облик уродца. Ну никак этот вонючий кривоногий человечек, весь ушедший в корень, не годился на роль того, кто, по выражению Вольдемара Хабловски, «долбит нам по темячку»! Однако уши он крутить умел, несомненно.

Осклабившись, карлик протянул умопомрачительные щупальца и принялся ощупывать моё тело словно слепец или врач на приёме. Меня охватило отвращение: мне показалось, что его руки разбиты на прямоугольные членики подобно туловищу червя из ванной комнаты. Пожалуй, оба они играли за одну команду. Человечек лапал меня в течение минуты, затем отстранился, вывернул одну из липких макаронин невообразимым кренделем, воскресившим в памяти дурацкое название «локон Марии Аньезе», и залез в нагрудный карман расписного жилета. Этот карлик вообще был из тех, кто легко мог достать левое ухо правой рукой через-под левое колено и даже сделать это дважды. Макаронина заструилась, и кисть карлика поднесла к моим глазам маленький, миллиметров пять в диаметре, кружочек, поначалу мысленно окрещённый мною чёрным конфетти, а секундой позже ассоциированный с миниатюрной «чёрной меткой», в незапамятные времена использовавшейся полуграмотными морскими пиратами в качестве своеобразного указа о смертном приговоре какому-нибудь отступнику от идеалов Весёлого Роджера и освобождавшей братию от излишней нудной писанины.

Признаться, сердце моё екнуло, когда в нескольких сантиметрах от лица я увидел её, зажатую грязными, с обкусанными ногтями, пальцами карлика. Я машинально отпрянул, но рука последовала за мной как привязанная. Гнусно ухмыляясь, карлик свободной рукой потыкал себе в щёку, показывая, чтобы я прилепил чёрный кружок к лицу. Слово «спиттлер» пульсом билось в висках, но вместо того чтобы выхватить пистолет, правая рука покорно потянулась за «чёрной меткой». Наши с карликом пальцы на мгновение соприкоснулись, и меня передёрнуло от омерзения. Я приставил кружочек к правой щеке под, как показалось мне, одобрительным взглядом человечка. Его бескостная рука вяло похлопала меня по плечу, скользнула в боковой карман жилета, извлекла оттуда маленькое зеркальце и ткнула его мне под нос. Левой лапищей карлик отвёл в сторону мою правую руку. Я ожидал, что чёрный кружок упадёт, но он держался как приклеенный.

“Чесать мою тарелку частым гребнем – это не «чёрная метка»! – подумал я. – А что?.. Эх, как бы объясниться с ним?” – продолжал я ломать голову.

И внезапно услышал идущий снизу голос карлика, оказавшийся не менее противным, чем его внешний вид:

– Вот теперь ты настоящий красавчик – карточный валет с мушкой!

Я вытаращил глаза, а карлик, удовлетворённо усмехнувшись, запихнул зеркальце в карман. Он говорил по-русски без малейшего акцента, или это мне только казалось? Во всяком случае, проблема перевода отпадала: чёрная штуковинка была, по видимому, самым миниатюрным транслятором, какой я когда-либо видел. И этот чумазый карлик или те, кто стояли за ним, знал наш язык гораздо лучше меня, потому что сразу назвал прилепленный к щеке чёрный кружок наиболее подходящим словом «мушка», которое я не смог вспомнить сам.

– Как звать? – резко проквакал карлик, наслаждаясь моей растерянностью.

– Зови меня Ольгерт, – миролюбиво ответил я.

– Ты должен говорить мне «вы», – ощетинился карлик. – Повтори!

– Зовите меня Ольгерт, – неохотно повторил я, ненавидя себя всем сердцем.

– Впредь не забывайся, – предупредил человечек. – Меня зовут Лапец, – важно представился он. – А тебя я буду называть Лохмачом, – доверительно сообщил он, оглаживая голый череп немыслимо изогнутой рукой.

Чрезвычайно соблазнительно было бы попробовать этот калганчик на крепость рифлёной рукояткой «спиттлера». Да вот что-то заколодило.

– Ты очень неподатлив, Лохмач, – посетовал Лапец. – Я весь вспотел, пока заарканил тебя по-настоящему. – Он смачно зевнул, демонстрируя гнилозубую пасть, и присовокупил ни к селу ни к городу: – Дурак ты, ей-Богу!

Я хотел было оскорбиться, но Лапец амикошонски обхватил мои плечи бледным сырым проростком своей руки, вырастающим из сморщенной гнилой картофелины маленького грязного тела, и укоризненно-угрожающе произнёс, обдавая меня смертельным смрадом слюнявого рта:

– Ты брось думать о пистолете, дурачок! Запомни: тебе его никогда не вытащить. Позволил нацепить транслятор – будешь теперь маршировать под наши барабаны. – Он гадко захихикал и вперевалку заковылял к выходу. Оказавшись в тамбуре, опустил дверцу клетки и, просунув мокрые губы в ячейку сетки, прокричал: – Эй, Лохмач! Сейчас ты пройдёшь небольшой карантинчик! – Он сделал паузу, ожидая вопроса, но я промолчал, и Лапец повторно предупредил с угрозой в голосе: – Говорю тебе, дурак, забудь об оружии!

Рука меня не слушалась, не желала лезть под левую мышку. Тогда я стянул с ноги «свинокол» и с силой запустил его в раскатанные губищи Лапца.

Тот вовремя отпрянул от сетки и оскорбительно-торжествующе засмеялся. Вновь заскрипели и завизжали колёса передвижного тамбура, и вскоре он растворился в сером сумраке унылого подвала, унеся с собой длиннорукого придурка.

И только затих противный визг несмазанных колес, как стеклянные колбы начали с шумом лопаться. Неприятный запах усилился, клетку начал заволакивать плотный жёлтый туман, чудесным образом не утекая сквозь ячейки сетки, а сгущаясь вокруг меня. Колбы продолжали взрываться, и я погрузился в мучительное состояние, в котором не было ничего, кроме боли, вскоре отрезавшей и обрубившей все мои мысли и загнавшей в пятый угол слабые движения души. Находясь в полуобморочном состоянии, я по какой-то удивительной ассоциации вспомнил, что испытываю такие же муки, что испытывал смертельно больной человек, о последних днях которого рассказывалось в одной старинной книге, прочитанной мною в детстве. Как выражаются белохалатные коновалы об этой неизлечимой болезни, а также о самом больном, коему не суждено выкарабкаться из цепких объятий поразившей его лихоманки:

– Битый канцер!

Я и без белохалатных коновалов с юных лет знал, что жизнь есть утомительная репетиция смерти, являющейся важнейшим событием в жизни любого человека, и потому был несказанно рад, когда наконец начал терять сознание.