Геннадий Ерофеев - Самый большой подонок

– Полный финиш…

Не сговариваясь все помчались к брустверу, а бегать мы, будущие спецагенты, умели хорошо. Только это дурацкое умение было сейчас совершенно ненужным: самолёт Волика преодолевал последние сотни метров над городом, но его неотвратимо несло на гнусный небоскрёбишко, на две головы самодовольно возвышавшийся над уступавшими ему в росте остальными домами, прилепившимися к краю крутого берега.

Это зрелище преследует меня до сих пор. Левое крыло самолёта огромным серебристым стеклорезом по диагонали прочертило фасад небоскрёба, как спички ломая алюминиевые переплёты окон и оставляя за собой мириады вспыхивающих на ярком солнце осколков зеркального стекла. Всё это, несомненно, впечатляло, но нанесённый небоскрёбу ущерб был незначительным. А вот самолет после скользящего удара развернуло и ещё сильнее завертело в воздухе. Его продолжало уносить в сторону от города, но ни единого вздоха облегчения не вырвалось из наших уст, даже когда стало ясно, что опасность для горожан мегаполиса миновала: мы в тупом оцепенении ожидали катапультирования Вольки.

Но чудес не бывает. Беспорядочно кувыркаясь, самолет уже над нашим берегом нелепо завис в воздухе примерно в километре правее аэродрома, а затем камнем стал падать вниз. Он рухнул в чудом сохранившееся неподалеку от лётного поля болото. Молча стояли мы на гребне бруствера, потрясённые увиденным, но не успевшие в полной мере осознать совершившуюся на наших глазах трагедию. Однако её финальный аккорд ещё не прозвучал.

Внезапно болотная жижа разверзлась, образовав цилиндрическую воронку, подсвеченную изнутри адским тёмно-красным пламенем, и вслед за тем ужасающей силы взрыв потряс мирные окрестности, выдавив мощной ударной волной остатки зеркального остекления злосчастного небоскрёба и разметав по земле нашу молчаливую компанию. Так пришёл к своему полному финишу бедняга Волик – Рогволд Кочнов…

Свет в глазах померк, дальнейшее я вспоминал отстранённым сознанием. А дальнейшее было ужасным.

С немыслимыми, нечеловеческими ухищрениями специальная комиссия установила, что авария произошла из-за какого-то протекшего бачка с жидкостью. Техник и инструктор получили мощные пинки под курдюк, меня же все поздравляли со счастливым спасением: если бы моя очередь на полёты была первой, полным финишёром стал бы не Волька, а я.

Я с трудом воспринимал происходящее, будучи близок к обмороку. Перед глазами вдруг предстал крошечный циферблат прибора, контролирующего злосчастный бачок или его содержимое, показывавший, что этот третьестепенный элемент или агрегат машины не совсем исправен. Вероятно, он испортился незадолго до моей посадки. До того как покинуть кабину, мне следовало проверить показания приборов и доложить о всех неисправностях бедолаге технику. Но этот паршивый циферблат проектировщики доисторического реактивного птеродактиля засунули в самый низ приборной доски, едва ли не под коленки пилоту, в полном соответствии с невысокой значимостью прибора. После посадки я находился в эйфорическом настроении и, желая поскорее присоединиться к загорающим на травке приятелям, легкомысленно не придал значения его показаниям, просто-напросто забыл о своих обязанностях, до предела поглощённый собственными радостными ощущениями. Сыграло роль и то, что Волька более других был лётчиком – в том понятном каждому смысле, что являлся одним из тех многочисленных наездников, которых абсолютно не интересуют вопросы и проблемы технического обслуживания. Нас, таких, было большинство – в будущем нам предстояло заниматься деятельностью несколько иного рода, и готовились мы к другому. Но так или иначе, а я стал косвенным виновником гибели Вольки. К тому моменту я давно забыл о своих детских фантазиях о расправе над Волькой на безлюдной Земле. Совершенно искренне, не лицемеря ни перед людьми, ни перед собой, я могу утверждать, что моя небрежность являлась случайной, спонтанной, непреднамеренной. Но успокаивая себя таким образом, я могу говорить лишь о таком себе, какого мне дано знать. Как и каждый человек, я не умею проникать в своё подсознание, а что на самом деле замышляло оно по отношению к Волику в тот злополучный июньский день, знает только Господь Бог…

Да, не отвертелся я от встречи с другом далёкого детства. Вомб Ютер заставила меня заново пережить (или в действительности прожить – ей виднее) три маленьких кусочка моей прошлой жизни, в каждом из которых рядом со мной присутствовал Волька Кочнов. Кто из нас двоих был настоящий, подлинный в ретроспективных сеансах матушки Вомб, а кто нет, действительно ли одного из нас или сразу обоих возвращали в прошлое, или же медсестра умело воспользовалась имевшейся в моём мозгу информацией, создав на её основе рельефную фантасмагорическую реальность и с умыслом продемонстрировав фантасмагорию мне, – как говорится, я мог только гадать, а она не сказала. Но даже без достаточного основания я склонен был полагать, что и в самом деле побывал в прошлом – настолько острыми были испытанные ощущения, настолько чётко и выпукло были очерчены окружающие предметы и настолько терпкими, словно запах солончаков в пустыне, были удивительные ароматы прежних времён, в которые я трижды ненадолго погружался.

«Ольгерт, останавливайся хоть иногда и наслаждайся ароматом роз, принесённых дуновением ветра из Прошлого, но при этом остерегайся оцарапаться об их больно жалящие шипы», – частенько говаривал я самому себе. Человек всегда боится времени, зато время не боится никого на свете…

Жуткая, невыразимая тоска захлестнула меня, и моё измученное сознание стало медленно, будто светильники перед началом сеанса в кинотеатре, угасать, хотя прокрученное матушкой Вомб «кино» уже закончилось.

Но тут, как и положено по окончании киносеанса, вспыхнул яркий свет.

Глава 12

В буквальном смысле заново рождённый матушкой Вомб и в ускоренном темпе повзрослевший, я снова стоял на белой упругой плитке пола живой и невредимый и соответствующий по всем параметрам Ольгерту Васильеву нынешнему. Хотя, окажись я в другом возрасте и в другой ипостаси, каким образом смог бы я определить, что я не тот, прежний Ольгерт? Скорее всего, никак, и я воспринимал бы своё новое состояние как естественное и единственно возможное.

Сомнение в собственной идентичности неожиданно обратило меня к давним, никогда не прекращавшимся попыткам осмысления человеческой жизни в масштабах Вселенной и субъективности, иллюзорности её восприятия человеком. Я много размышлял над этим, отталкиваясь от соображений, наработанных, как мне, наивному дилетанту, открылось позднее, древним философом Гераклитом Эфесским – тем самым, который известен широкой публике знаменитой сентенцией «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку».