Геннадий Ерофеев - Самый большой подонок

– Мои ребята смастерили, – сообщил Вольдемар, демонстрируя искусно выполненную маску кругорота. – В караулке очумеешь от безделья, каждый развлекается по–своему.

Я протянул ему руку.

– Здорово!

– Здорово, бродяга! – Вольдемар ухватил мою неслабенькую длань своею знаменитой правой.

Некоторое время мы молча состязались. Как всегда, к двадцать пятой секунде я не выдержал напора его гидравлической клешни.

– Всё, Юл, пусти!

– То-то, бродяга! – Вольдемар был рад, что держит форму.

– Я видел плохой сон.

– Опять приснилось, что заболел ревматизмом? – заулыбался Хабловски.

– Да нет.

Я вкратце пересказал ему содержание сна.

Вместо оглашения пространного резюме Вольдемар взглянул на часы.

– Пускай сны толкуют экзальтированные дамочки, для нас с тобой это непозволительная роскошь.

– Где мы?

– Мы в буферной зоне. Внутренний и внешний периметры охраняются. Но для тебя освободили коридор. Пошли на свежий воздух!

Я привёл себя в порядок, подхватил рюкзак с необходимой «шкабарднёй», и мы покинули чрево фуры, в которой я, как Владимир Ленин в опломбированном вагоне, был доставлен к месту великих дел.

Стояла тёплая октябрьская ночь, воздух был свеж и вкусен. Ярко горели южные звёзды.

– Вон караулка! – показал рукой Вольдемар. – Там сейчас никого нет и до твоего ухода в Сумеречную Зону не будет.

Хабловски запер дверцы кабины и грузового отсека и бодро проговорил:

– Ну что, потопали?!

Находившаяся метрах в ста от фуры караулка была не освещена. Вольдемар отомкнул замки и провёл меня в крохотный кабинет.

– Моя персональная каюта, – сообщил он. – Жаль, гальюн на отшибе… Барахлишко поставь сюда и ступай ополоснись, если хочешь. Душ по коридору направо. А я пока соображу закуску.

Душ был крохотный. Я сбросил «свиноколы», разделся и встал под несильные струи. Вода оказалась недостаточно горячей и к тому же отвратно воняла дезинфекцией. И на том спасибо.

Когда я вернулся в каюту, Вольдемар заканчивал нехитрую сервировку. Завидев меня, он нырнул в бар и выставил такую бутылочку, за которую можно было купить эту караулку со всей командой. Естественно, исключая самого Юла.

– Режешь последний огурец? – спросил я.

– Лимоны я порезал заранее, – усмехнулся Вольдемар. – И сахаром присыпал, чтобы дали сок. Всё, как ты любишь, а для хорошего человека и последней коллекционной бутылки не жалко.

– Да не хороший я.

– А какой?

– Гуттаперчевый.

– Тем более.

Вольдемар достал из шкафа посуду. Мне он определил крошечную коньячную стопку, а себе – огромный фужерище, будто собирался вкушать не коллекционный коньяк, а дешёвую грушевую воду.

– Ты не перепутал? – осведомился я с напускной тревогой. – Может, рокируешь сосуды?

– Мы с тобой не за шахматной доской!

– Это точно. Но учти: я через час-другой буду гулять по Сумеречной Зоне как кот – сам по себе. А ты здесь за людей отвечаешь.

– Хочешь, дам и тебе фужер? – предложил непробиваемый Хабловски. – Не ссы в компот: там повар ноги мыл. – Он наполнил мою стопку.

– Ах, да! – вспомнил я. – Тебя же должны изолировать после моего ухода в Зону.

– Теперь уж недолго, – живо откликнулся Вольдемар. – Здесь болтаться не сахар. Тоска смертная. Трахнуться хочется – жуть, а женщин в Дозорную Службу, как назло, не берут. Мои ребята просто озверели от избытка тестостерона. Ещё чуть-чуть – и друг с другом коноёбиться начнём. – Он нацедил себе, и я не поверил своим глазам: в таком количестве жидкости можно было стирать носки. Или повару мыть ноги.

– Не осуждай меня, – сказал Вольдемар виновато и прихлебнул из фужера. Осточертело всё. Измучился я от такой паршивой жизни.

– Жизнь идет накатом, не так ли? – философски заметил я, смакуя роскошный напиток.

Вольдемар сделал чудовищный глоток и перехваченным голосом сказал:

– Мог бы тоже напиться, маменькин сынок… – Он бросил в рот кружок лимона и принялся меланхолично жевать. – Никакой ты не кот и не сам по себе! – вдруг возвестил он вне видимой связи с предыдущим. – Я тоже когда-то жил по принципу: или грудь в крестах, или голова в кустах. Представь, сейчас успокоился. – Он залпом допил коньяк. – «Живец без подстраховки» – значит, тебя, мон шер, мигом поставят в страдательный залог. – Вольдемар посмотрел мне в глаза. – Пойми, Кобелина Невычесанный: мы никогда не были и не будем «сами по себе».

– Да ладно, не расстраивайся.

– Всё нормально, старик. Ты ешь, не стесняйся, у меня всё натуральное и притом самого высшего качества.

– Не побрезгую.

Хабловски отмерил себе порцию для стирки второй пары носков.

– Понудительный залог: я пою коня, – прокомментировал я, намекая на лошадиные дозы, которыми кушал коньяк Вольдемар. Раньше за великим спортсменом-трезвенником такого не водилось.

– … чем поят лошадей! – осушив фужер, крякнул Хабловски. Лимоны он поглощал прямо с кожурой – в точности как я.

С минуту мы молча закусывали.

– Ты всегда был рафинированным чистоплюем, – опустошив тарелку, неожиданно выдал чуть окосевший Юл.

– Рафинированный чистоплюй – это масло масляное, – заметил я.

– А, неважно, – отмахнулся Вольдемар. – Никак не возьму в толк, зачем ты служишь в Конторе? Судьбу не перемочь. Иногда мне кажется, что моя жизнь строго расписана кем-то, и все потуги что-то изменить в ней не более чем глупая суета.

– Не расписана, а детерминирована , говоря по-научному, – грустно улыбнувшись, поправил я. – Но ты надеялся изменить её, когда уходил с прежнего места работы.

– Теперь я в это не верю. Верно говорят, что Господь Бог не играет в кости. Дороги, которые мы якобы выбираем, давно уже выбраны для нас.

– А как тогда насчёт свободы воли, вообще насчёт случайностей?

– Э-э, – пренебрежительно хмыкнул Вольдемар, – мы просто ничего не знаем о той кухне, где пекутся эти закономерные случайности. А зачастую даже не подозреваем о ней.

– Ты-то вот подозреваешь. – Я помолчал. – Значит, ты обратился к Богу?

– К начальству я обратился, – сказал Вольдемар со злостью. – Насчёт прибавки. Велели обождать… Суть не в названии – назови хоть горшком. Какая разница, кто крутит нами – Сверхцивилизация, вонючие кругороты, или Господь Бог? Результат один, – убеждённо заключил он и замолчал.