Ирина Лазаренко - Жатва (сборник)

Адыр торопливо закивал, а Крючкотвор добавил:

– Я так мыслю, что каталожники помалу и разведают, как отбивать у другомирцев охоту селиться в наших краях. Только дождаться надобно – уж вы продержитесь, страдалища! А там как-то будет, – Крючкотвор поскреб затылок, – все верно говоришь: не мы их – так они нас!

К ратуше староста отправился в растерянности и тревоге. Уж если приходится хитрить в тех случаях, когда дело совершенно ясное, так на что рассчитывать его родной Сливке, которой не чинят неоспоримого, видного чужому глазу вреда?

Это что выходит такое, а? Совсем не у кого искать защиты? Не то чтобы Адыр к закату жизни сохранил слепую веру в честность закона и непременное торжество правды, но и не совсем разуверился в высшей справедливости. А получается что – нет ее? Или спит она? Или смотрит в другую сторону?

Попасть к каталожникам было еще сложнее, чем к Крючкотвору. В очереди вокруг ратуши толпились десятки просителей ничуть не счастливее Адыра, а писари принимали неохотно: досадовали, что их постоянно отвлекают от работы, требующей внимательности и аккуратности. Но к следующему вечеру староста все же пробился в большую пыльную комнату, уставленную столами и заваленную грудами свитков.

– Суккубы, – повторил за Адыром седой бородач и безошибочно цапнул нужный свиток из кучи под стенкой. – Зело до мужеской ласки жадные, ну да, ну да… Приручение единорогов, да-да-да, котируются, еще про эльфов что-то непонятное…

– Какое? – переспросил староста.

– Непонятное, – непонятно повторил каталожник. – Сла… Слаб… Слабительное? Слабость? Слабоумие? Чего-то на полях поначеркано.

Адыр фыркнул: тоже еще, описатели! Сами в своей писанине не разберутся!

– Имеют врожденную защиту к горячечным заболеваниям, – продолжал каталожник, – что там еще?.. не способны завлекать своими чарами гномов, не погружаются в спячку.

Адыр мысленно плюнул ведуну прямо в невидимый под капюшоном глаз.

– Ну и все, – каталожник тем же безошибочным движением, не глядя, вернул свиток в стопку. – Про суккубов пока мало известно, редкие они. Через годик-другой больше напишется!

Староста охнул.

– Не могу я столько ждать!

Каталожник почесал затылок – совсем как Крючкотвор.

– Скоро только кролики плодятся. А чтобы научиться соуживанию, времени нужно больше. Вот бумаги, что мы составляем – они для того и нужны, чтоб понять их, другомирцев, чтобы суметь жить вместе ладно и дружно. Конечно, поначалу трудно – ну так чего можно было ожидать? Даже муж с женой не всегда сразу гладко уживаются, а тут шутка ли – другомирцы! Устроены иначе, думают по-другому, да и несут в себе подчас такое, чего мы и понять-то не в силах – мудрено ли, что нынче искры летят да пена идет? Но с годами, вот увидишь, научимся жить бок о бок, приспособимся, приладимся друг к другу. В чем-то наш мир поменяется – так ведь это нормальное дело! Главное что? Что со временем все непременно сладится, мы поймем их, они – нас, научимся уважению, замиримся, подружимся – вот поглядишь!

Староста смотрел на каталожника досадливо и все не мог взять в толк, о чем тот говорит. Какое стерпится-сладится? Какое еще понимание? Когда стоит перед тобой чужая и наглая тварь, что пришла на твою землю, хочет порушить ее уклад и всю твою жизнь, а ты и сделать ничего не можешь – о, Боги, да про какое соуживание говорит этот безумец?

– Приходи через год, – благодушно докончил тот, словно не видя отчаянья и злобы в глазах стоящего перед ним человека, – сам удивишься, сколько нового к тому времени напишется про твоих суккубов!

– Да через год в моей деревне останутся одни старики в пустых хатах!

Каталожник только руками развел. Было ясно, что судьба деревни Сливки интересна ему куда меньше, чем отдаленная надежда на мирную жизнь бок о бок с другомирцами. Интересно, если бы пришлые расселились вокруг ратуши, если бы каталожник сам должен быть «учиться соуживанию» со всеми его прелестями – как бы запел этот болван?

За дверью староста влился в толпу таких же обескураженных людей и ощутил никакими словами не выразимую, безнадежную тоску.

За три дня отсутствия Адыра что-то в деревне изменилось. Староста не мог понять, в чем дело и не в силах был подобрать нужное слово. Казалось, что со Сливки колдовской тряпицей стерли часть красок.

Воздух был сухим и горячим, с огородов на Адыра грустно смотрела иссохшая картофельная ботва, со дворов доносилась сладко-пьяная вонь гниющей паданки. И староста – разбитый, пропахший дорожной пылью, припадающий сразу на обе растертые ноги, был так же уныл и жалок, как его родная, когда-то цветущая и сытая деревня.

Изредка на улицах встречались люди. При виде своего старосты они вскидывались, но вопросы тут же замирали у них на губах при виде грустного лица Адыра, его широких сгорбившихся плеч и шаркающей походки.

Староста закрылся в хате и, если по правде, желал одного – заснуть и проспать долго-долго, пока все как-нибудь закончится само. Не видеть, во что превращается его любимая Сливка. Не видеть полных отчаянной надежды глаз людей, которым он не смог помочь.

А люди понимали, что дело плохо, и тревожить Адыра не спешили. Какой толк? Лишь один человек решился да пришел к нему в дом.

Дочь. Тень дочери. Когда успела статная румяная хохотушка превратиться в тощее, землисто-бледное пугало?

Подошла – сутулясь, комкая передник, повязанный поверх мятого платья. Опустилась на тканый коврик подле стула, на котором сидел, свесив руки, отец. Посмотрела заплаканными серыми глазами, вздохнула и уткнулась головой в его бок.

– Мужчины стали возвращаться еще позже, – произнесла она тихо, словно через силу. – Теперь они приходят после рассвета.

Адыр молчал.

– Кузнец говорит, они будут идти домой все неохотней, а в один день не вернутся вовсе, как Корий. Тоже останутся там, останутся жить с этими… Некоторые мужики говорят, что лучше повеситься. Всерьез говорят. А бабы…

Староста вздохнул.

– Папа, что теперь будет?

Она подняла голову, смотрела на него потухшим взглядом, а он не знал, что ей ответить.

– Папа?

– Я не знаю, ясочка, – устало выговорил Адыр. – Я видел в городе много людей, у которых похожие беды, и никто не может сказать, как мы должны поступать. Этот мирный уговор, эти другомирцы – они всюду губят наше Соизмерение. По-разному. Иногда и не желая чинить зла. Они такими созданы, ясочка. А мы – нам не дают защищаться. Нам говорят, что защита – это война.

Дочь смотрела на него, хмурилась, и было видно, что она понимает едва ли половину сказанного: слишком сильно гложет ее собственное горе.

– Значит, ничего нельзя поделать?

Адыр потер лоб.

– Я не знаю. Никто не знает. Быть может, позднее отыщется способ, но как нам дожить до того дня? Все одно говорят: мирный уговор обрек нас на смерть. Медленную, как задушье. Не лучше ль нам было сгинуть, сражаясь за свой дом, ясочка?