Геннадий Прашкевич - Дэдо (сборник)

Когда в дверь постучали, Семен пошел открывать, как был – в одних брюках, плечи и спина голые. Он знал, что придти мог только конюх Корякин (с самогоном), никого другого он не ждал.

Корякин и пришел.

Но не один, и без самогона.

Выглядел конюх испуганным, как хлопнутый по башке чиж.

С ним пришла его жена дура Верка (значит, понятые) и четверо военных.

«Руки вверх!» – без смеха приказал старший с кубиками в петлицах и осторожно прижал толстый палец к губам. «Садись, чертова вражина, на стул и сиди смирно. Никого в квартире? Тогда опусти руки, а то устанут. Можешь сразу указать ценности, валюту, оружие».

Какая валюта? Какое оружие? Какие ценности, товарищи?

В ответ Семен услышал известные слова про серого тамбовского волка.

Дескать, даже этот волчара прижал хвост, сидит смирно в лесу, не вмешивается в стратегию вождей. Понимает, что в Стране Советов стратегией занимается лично товарищ Сталин, никто другой. Вот и тебе бы так! Из этих неприязненных слов командира, ведавшего обыском, Семен с ужасной неотвратимостью понял, что его заметка, кажется, дошла до радио.

– Да разве, браток… – начал он, но его жестко оборвали.

– Помолчи, вражина! Придержи язык. И быстро – лицом к стене!

– Ух ты, какая баба! – заметил командир своему помощнику, хмурому человеку, с величайшей подозрительностью уставившемуся на голую спину Семена. – И отметь, не наших кровей, лицо нерусское. Как думаешь, из каких она?

– Ну, этого не знаю. Но не нашенская, точно.

– Давай колись. Из каких баба?

– Из египтянок, – машинально ответил Семен.

– Из египтянок? Это, кажется, угнетенный народ?

– Очень даже, – Семен осторожно обернулся. – Только я с ней незнаком, даже не видел.

– Вот стрельну обоих – и тебя, и бабу, тогда сразу увидишь, – прищурился командир. – Зачем тебе такая?

– Пьян был, налезла на спину.

– Да ну? – заинтересовался командир уже совсем по-человечески. – Пьешь? Где налезла? В Крюковских казармах? В революционном Питере?

– В Париже, – честно ответил Семен.

Глаза командира заледенели:

– Шагай, контра!

Семен примерно представлял, как обращаются с людьми на Лубянке, но в жизни все ни на что не похоже. В ответ на жесткие обвинения в скрытом троцкизме, в оппортунизме, в контрреволюционной агитации, проводимой им на конезаводе и направленной против всех поголовно мероприятий партии и правительства, в злостном вмешательстве в вопросы военной стратегии, разрабатываемой лично товарищем Сталиным, в утверждениях о плохом якобы материальном положении рабочих и крестьян в СССР, в злостной похабной клевете против вождей большевистской партии и прочая, прочая, прочая, Юшин пытался указать на свое геройское участие в Цусимском сражении, но тут же был уличен в пораженческих настроениях. «На те броненосцы бы да наших красных комиссаров, Токио сейчас принадлежал бы советским японским рабочим!» – знающе заметил следователь Шуткин – верткий умный человек с широко распахнутыми невинными глазами. Разглядывая классового врага, он продиктовал секретарю характеристику, как бы венчавшую дело Семена Юшина.

«Работает (склонение в данном случае ничего конкретного не означало) на племенном коневом заводе, отношение к труду и поведение в быту неудовлетворительное. За малым проявлением ничем себя не проявил. Поощрений не имеет. Склонен к пьянству и пустой похвальбе. Особые приметы: средний рост, развернутые плечи, глаза карие, на спине наколка от шеи до низа спины – голая баба нерусского типа. На вопрос, кто за баба? – всегда отвечает: не знаком».

Подумав, следователь вздохнул:

– Стрельнул бы вражину, да баба больно хороша.

И добавил на этот раз совсем уже как бы доверительно:

– Египтянка говоришь? Гм, не похожа на угнетенную. Давай адресок, к ней заеду.

Тринадцать месяцев Семен провел на Лубянке.

Били его не то чтобы сильно, но как-то не по делу часто.

В конце концов, он дал правильные показания, полностью признав, что с незабываемого 1919 года состоит в контрреволюционной повстанческой организации. В ее составе активно боролся с Советской властью. Само собой, грубо вмешивался в вопросы военной стратегии, злобно клеветал на героев и вождей революции. Правда, на вопрос о членах организации Семен ответил: «Организация тайная, имен не знаю. А клички – это пожалуйста». И указал такие клички: Конь, Петух, Смородина, Березняк, и все такое прочее. Самые простые, чтобы запомнить и не запутаться. Выколачивая правду, следователь бил Семена так, чтобы попадать кулаком прямо в глаз бабе, вытатуированной на широкой спине. Поначалу Семен даже подумывал выдать поганого конюха Корякина, как главного организатора крупной повстанческой организации, но потом пожалел: не выдержит конюх в социалистической тюрьме, а он ведь не один, у него еще дура Верка. Да и пьет сильно.

Семену повезло.

За злобную контрреволюционную пропаганду, за активную вербовку членов в антисоветскую повстанческую организацию, за грубое вмешательство в дела военной стратегии СССР он получил (правда, сразу по нескольким пунктам статьи пятьдесят восьмой) всего шесть лет с последующим поражением в правах.

В Соловках Семену понравилось.

Тихие камеры (бывшие монашеские кельи), двор, круглые валуны, запах моря, влажного прелого леса – приятно дышать. Время от времени з/к считали по числу голов и гоняли на работу, но чаще з/к просто протирали штаны в камерах. От нечего делать уголовники (элемент, социально близкий народу) пытались навести в камере свой, понятный только им, порядок, но Семен и примкнувший к нему ученый горец Джабраил, попавший в Соловки за неловкую попытку продать Краснодарский край французам, так страшно ощерились на честного вора Птуху, что он пораженно сплюнул: «Ну, злой фраер пошел!»

Семена с Джабраилом не трогали, но на парашу в их адрес не скупились.

Чаше всего плели небылицы по поводу того, что с ними сделают в ближайшее время. На этой почве Семен с Джабраилом крепко сдружились. Оба были плечистые, сильные. Таких голыми руками не возьмешь.

Особенно нравились им не редкие, в общем, прогулки.

После грязных шконок, грубого мата, перестука деревянных ложек, вони кременчугской махры – в бывшем монастырском дворе хорошо дышалось. В небо вылезала ранняя звезда или случалось еще что-нибудь необычное, Джабраил вдохновлялся. Горячо говорил о первичности духа, о вторичности материи. Иногда наоборот. О чем тут спорить? – недоумевал Семен. Материя всегда материя, хоть на штуки бери, хоть на метры.

– Ты геройскому товарищу Буденному хотел карты запутать, теперь меня путаешь, – ворчал ученый горец.

Семен умиротворенно кивал.