Виктор Федоров - Весенний ветер

Больше суток зенитчики вгрызались в твердую, прохваченную морозом землю. И не успели целиком закончить инженерные работы, как на рассвете второго дня появились три немецких самолета. Это были «юнкерсы». Батарея открыла огонь. От первых же залпов Чугуев оглох, и в ушах монотонно звенело, будто кто-то рядом дернул за струну гитары, и она ныла, не умолкая. В небе от разрывов снарядов повисли темные клочья дыма. Юнкерсы, не дойдя до цели, сбросили бомбы и повернули назад.

Но утром следующего дня появились одновременно несколько групп фашистских самолетов. Это был очень суматошный день. Кружились наши истребители и немецкие «мессершмитты», надрывно завывали «юнкерсы». Грохот, рев моторов стояли в воздухе. Где-то рядом рвались бомбы. И в эту минуту неожиданно из-за рощи появился «мессершмитт». Он ринулся прямо на батарею.

— Ложись! — раздалась команда.

Чугуев ее слышал отчетливо, но что-то сковало его. Он, точно пристыв ногами к земле, стоял оторопело и смотрел на приближающийся самолет. К Ивану подскочил Харитоныч и сбил его с ног. И едва они упали на землю, как пули защелкали по щиту и платформе орудия.

Когда наступило затишье, Харитоныч ругался:

— Думал, ты солдатом стал. А ты как был молокососом, так и остался. — Он сердито пнул ногой гильзу, отбросив ее к стенке окопа. — Невидаль какая, под пули лезть, леший дери.

— Может, я растерялся…

— «Мо-жет», — передразнил Харитоныч. — Сдернуть бы с тебя штаны да ремнем прогуляться. Живо вся дурь из головы выскочит.

И в этот день Харитоныч еще долго сердился на Чугуева, словно он его чем-то обидел.

Боевая обстановка усложнялась с каждым днем. Немецкие самолеты все чаще пытались прорваться к нашему аэродрому, но каждый раз натыкались на плотный огонь зенитных батарей и несли большие потери. Терпя неудачи в воздухе, фашисты решили расправиться с зенитчиками.

Это был самый трудный бой. Немецкие самолеты действовали несколькими группами: одни штурмовали зенитные батареи, другие в это же время совершали налет на аэродром.

Погода была удачной для действий немецких самолетов. С утра небо затянуло пухлой толщей облаков, и «юнкерсы», «мессершмитты» шли над зенитчиками, скрытые от взора разведчиков и наблюдателей. Вторая батарея открыла заградительный огонь. Поставили одну завесу, вторую… Но гул самолетов нарастал, приближался с каждой секундой. И вдруг над батареей, в разрыве облаков, мелькнуло большое серебристое тело машины…

Чугуев плохо слышал команды и почти машинально брал пудовые патроны, заталкивал их в казенник, дергал за спусковую рукоятку затвора и каждый раз вздрагивал вместе с пушкой. Он ободрал о металл руку, она кровоточила, но боли он не чувствовал. А самолет, надсадно завывая, с неуловимой быстротой падал на батарею.

Треснуло рядом, потом еще, еще… Батарея окуталась вонючим дымом. Земля вздрагивала и гудела. Чугуеву казалось, что все вокруг горит и рушится. Взрывной волной его отбросило в сторону, и он больно ударился спиной о мерзлую стенку окопа. Рядом с Чугуевым, истекая кровью, прижав руки к животу и подтянув ноги, корчился от боли и страшно ругался Пилеев. Что-то кричал Харитоныч. Чугуев с трудом поднялся и встал подле казенника пушки…

Штурмовики, сбросив бомбы, сделали разворот и, зайдя со стороны, почти задевая крыльями за маковки берез, поочередно ринулись на батарею. На такой малой высоте зенитчики не могли стрелять по самолетам: их снаряды упали бы за рощей на аэродроме. И единственное отделение, которое продолжало вести огонь, — это расчет крупнокалиберного пулемета. Но когда над позицией пронесся первый штурмовик, пулемет смолк. Над окопом пулеметчиков повисла мутная пелена. Когда ее отнесло в сторону, уже второй штурмовик направлялся на батарею.

— Что они молчат, леший их дери! — злился Харитоныч. И первый догадался — с пулеметчиками что-то случилось. Выскочил за бруствер и бросился к их окопу.

Через несколько секунд над позицией раздалось мерное постукивание пулемета:

— Та-та-та, та-та-та…

Это был поединок. Штурмовик приближался с бешеной скоростью, клокоча огнем. А Харитоныч стоял во весь рост и, прильнув к пулемету, направлял навстречу фашистской машине свинцовую струю.

Когда со свистом пронесся самолет, Харитоныч упал.

— Чугуев! К пулемету! — почти в самое лицо крикнул Ивану сержант Щеглов. И сам он выскочил из орудийного окопа, побежал к пулемету. Чугуев кинулся за ним.

Но уже третий, последний штурмовик приближался к батарее. Щеглов и Чугуев, не добежав десяток шагов до окопа пулеметчиков, ткнулись в снег. Чугуев, прижавшись к земле, с испугом смотрел туда, где виднелся пулемет. Ивану казалось, что Харитоныч убит, но вот тот поднялся в окопе, как-то странно покачнулся и вновь прильнул к пулемету.

— Ррр, ррр, ррр… — злорадно захлебывался штурмовик, изрыгая снопы огня.

И длинной очередью, пока были патроны в коробке, огрызался зенитный пулемет:

— Та-та-та-та…

Вдруг самолет выбросил из правого крыла черный сгусток дыма и, миновав позицию батареи, врезался в ольховый кустарник, обдав небо грязно серым дымом…

Когда Щеглов и Чугуев подбежали к пулемету, Харитоныч недвижимо стоял возле него, подогнув колени и подавшись корпусом вперед. Его пальцы намертво стиснули рукоятки затыльника пулемета. Шапка валялась под ногами, и из нее торчал клок ваты. От виска по левой щеке Харитоныча широкой полоской стекала кровь. Она крупными каплями падала на примятый снег и свертывалась красными шариками. Чуть поодаль безжизненно лежали командир расчета Дубанов, пулеметчики Зотов, Строев.

Минуту, может, и дольше, сдернув шапки, Щеглов и Чугуев стояли и молчали. Вечером у рощи прозвучали три винтовочных залпа. А на другой день, оставив у рощи несколько свежих холмиков и получив пополнение, зенитчики снялись с огневых позиций и опять двинулись вперед.

Штурмовые группы бойцов Первого Белорусского фронта медленно продвигались к центру города. Гитлеровцев приходилось выбивать из каждого дома, из каждого этажа. Город горел. Черный густой дым клубился над остроконечными крышами домов, над мрачными кирхами и смрадной пеленой тянулся в чистое небо. В дыму терялись, точно утопая в грязи, ослепительные лучи апрельского солнца.

В полдень бой стих. Бойцы закреплялись на занятых рубежах.

— Подтянут тылы и резервы — начнем опять штурм, — сказал пулеметчик Ващеев своему напарнику Ляпунову, когда они остановились в узком, как коридор, дворе. Ващеев ткнул рукой в грязную стену дома: — Подвал внизу. Из него улица видна как на ладони. Тут нам и приказано позицию занять.

Осторожно переступая через битый кирпич, которым была усеяна каменная лестница, пулеметчики спустились вниз. Это было полуподвальное помещение, разделенное надвое стеной с узкой металлической дверью. Первая половина была завалена дровами и ломаной мебелью. Квадратное окно с разбитыми стеклами выходило во двор. В углу, что был ближе к выходу, на узлах сидела худая, с бледным лицом женщина. Она испуганно уставилась на солдат, прижав к себе двух маленьких белокурых девочек-близнецов. А может, и не были они близнецами, а Ващееву лишь так подумалось, потому что девочки были очень похожи и одеты в одинаковые зеленые пальто. Они, как и их мать, робко смотрели на незнакомых солдат, на пулемет, который Ващеев держал на плече.