Виктор Федоров - Весенний ветер

Григорий торопливо ухватился одной рукой за конец ремня и, опираясь второй рукой об лед, вылез из воды. Это неожиданное происшествие, чуть не стоившее Кислякову жизни, парализовало его. Белый как снег, мокрый, он оторопело стоял на льду, пока Полдышев не закричал:

— Что стоишь? Надо уходить из-под огня. Вперед!..

Они сделали несколько шагов, и вдруг сзади грохнуло. Кислякова обдало горячей волной воздуха, а Полдышев со всего маху ткнулся лицом в снег.

Кисляков подбежал к товарищу и наклонился над ним.

— Федя, ты что?

— Бок… Правый… — прохрипел Полдышев и застонал.

Григорий приподнял его, взвалил к себе на спину.

— За шею руками держись. За шею…

Но Полдышев ослаб, его тело обмякло. Тогда Кисляков ухватился руками за кисти рук товарища и, согнувшись под тяжестью, быстро пошел вперед. Намокшее обмундирование затрудняло движения, полы шинели путались в ногах. Полдышев был очень тяжелым. Кисляков чувствовал на своем затылке его горячее дыхание, слышал отрывистый шепот:

— Гриша, брось… Беги один. Миной накроет обоих…

Но Кисляков только крепче сжимал руки Полдышева и, задыхаясь от напряжения, шел и шел вперед.

На берегу он положил Федора на снег. На правом боку его белого маскировочного халата зловеще расползалось темно-красное пятно. Кисляков вытащил из кармана Федора индивидуальный пакет, протянул руку к крючкам шинели, но раненый слабым движением отвел руку товарища.

— Не надо, Гриша… — жадно хватая открытым ртом воздух, Полдышев умолк. Затем Кисляков услышал его слабый шепот: — Дома побывать не удалось. Жаль… Гриша, будешь в городе — к моим зайди… Ты знаешь, где они живут?.. Там у меня… в вещевом мешке… Передай… — Полдышев хотел еще что-то сказать, но силы оставили его. Он резко откинул голову на снег и затих.

— Федя! — закричал Кисляков и встряхнул товарища за плечи. — Федя!.. Ты сам поедешь… Слышишь? Все кончится хорошо. Поедешь…

Но Полдышев молчал. Его продолговатое лицо еще больше вытянулось, крупный нос побелел. Посиневшие губы были приоткрыты, обнажив крепкие зубы.

Только теперь Кисляков почувствовал, что его бьет озноб. Он поднялся во весь рост, сжал ложе автомата. На сердце было такое ощущение, будто по нему провели раскаленным железом.

— А, гады! — закричал он и бросился к вражеским траншеям, где уже мелькали маскхалаты бойцов второго батальона, трещали автоматные очереди и разрывы гранат сотрясали землю.

В роту старшего лейтенанта Таркасова я прибыл вечером. Она занимала траншеи на небольшой высотке. Здесь когда-то был лес, но артиллерийский обстрел уничтожил деревья. Теперь на этом месте обгорелые пни торчали над изрытой землей, как надмогильные памятники. С высотки хорошо просматривалась неглубокая лощина и в полутора километрах от нее — полустанок Митрошкино. Дальше за полустанком — узкая речушка. Возле Митрошкино проходила позиция фашистов. На переднем крае было спокойно, но еще в штабе полка я слышал, что части Ленинградского фронта готовятся к наступлению. Когда оно начнется, точно никто не знал.

Рота Таркасова считалась в полку лучшей, и редактор газеты поручил мне написать очерк об одном из солдат. Это было мое первое задание. Мне очень хотелось выполнить его как можно лучше, и я решил подобрать, как говорили в редакции, материал «броский», подыскать человека с интересной биографией.

Таркасов — рослый, атлетического сложения украинец — встретил меня без особого восторга. По его воспаленным глазам и осунувшемуся, обветренному лицу я понял, что старший лейтенант очень устал. Выслушав меня, он кратко сказал:

— Пишите.

— А вы не подскажете, кто заслуживает, чтобы о нем рассказала газета?

— Они все заслуживают этого, — ответил Таркасов.

Меня такой ответ обескуражил.

— Неужели трудно назвать, кто, на ваш взгляд, наиболее интересен? — с обидой спросил я. — В биографии есть такое…

Таркасов перебил меня резко и бесцеремонно:

— Вы, товарищ младший лейтенант, поживите у нас денька два, а то и недельку. У каждого за плечами минимум семнадцать лет. — Он помолчал и задумчиво заключил: — Семнадцать лет в наше время — это уже биография.

Я понял, что сейчас от Таркасова ничего не добьюсь. Время было позднее. Люди готовились отдыхать. И я уже вторые сутки не спал, поэтому решил заночевать в роте, а утром поговорить с солдатами, с командирами взводов и от них узнать то, чего не мог или не хотел рассказать мне Таркасов.

— Я остаюсь. Где можно заночевать?

Воспаленные глаза старшего лейтенанта подобрели.

— Можете остаться у меня. — Он окинул взглядом маленькую землянку с узкими нарами, с двумя ящиками вместо табуреток. — Места хватит.

У меня почему-то уже не было большой охоты оставаться с Таркасовым, и я попросил:

— Может, где во взводе есть место?

Таркасов подумал, потом сказал:

— Во взводе лейтенанта Додонова должно быть место. Во втором отделении…

Пройдя по грязным после дождя траншеям, я не без труда отыскал землянку взвода Додонова.

То, что я увидел, когда отвернул байковое одеяло, заменявшее дверь, наверное, только по привычке называли землянкой. Это была нора, в которой с трудом можно было разместить не более шести-семи человек. В ней дрожал, будто от холода, крохотный огонек плошки, что стояла на ящике из-под консервов. На другом ящике сидел солдат, накинув на плечи шинель, он чистил трофейный автомат.

Солдат поднялся мне навстречу, ответил на мое приветствие, и, когда я назвал свою фамилию, по-мальчишески отозвался:

— Толя.

Я невольно улыбнулся.

— Старший лейтенант прислал? Располагайтесь. — Толя кивнул круглой, как арбуз, стриженой головой: — Вон места сколько.

Тут только я заметил, что вдоль левой стены на земляном полу были настланы ветки, сверху присыпанные прошлогодней листвой. Я снял шинель, бросил ее на листья и прилег.

— Курить у вас можно?

— А чего ж. Курите.

Я скрутил папироску, предложил кисет моему новому знакомому. Но он отрицательно мотнул головой:

— Спасибо. Еще не научился.

С наслаждением затягиваясь махорочным дымом, я наблюдал за солдатом, который продолжал усердно драить автомат.

— Где же остальные?

— Ушли на задание.

И по тону, каким это было произнесено, я понял, что Толя не скажет мне, на какое именно задание ушли его товарищи.

Он вычистил автомат, поставил его в угол рядом с вещевым мешком. Сняв с плеч шинель, принялся ее штопать, склонив голову и забавно высунув кончик языка. Я наблюдал за Толей, за его еще совсем юным лицом.

— Вы на фронте давно? — спросил я.

Толя поднял голову, посмотрел на меня.

— Давно. Уже месяц. В армии-то еще больше.

Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться: человек был на фронте всего один месяц и считал это давно.