Виктор Федоров - Весенний ветер

Луна светила в окно. Терентий снял гимнастерку, достал кисет. Спичек не было, и он пошел на кухню.

Низко склонившись над корытом, Анна стирала белье. На полу, точно вата, пушилась мыльная иена. На широкой скамейке, рядом с отжатым бельем, Терентий увидел картонную коробку из-под галет и оторопело остановился.

— Откуда это у тебя? — сердито спросил он.

Анна подняла голову.

— Ты чего, Терентий?

Он провел пальцем по крышке коробки, на которой красовался жирный номер его полка:

— Откуда это у тебя?

— Так я ж говорила — детское белье.

— Не белье, а коробку где взяла?

Анна улыбнулась, поправила выбившуюся прядь русых волос.

— С работы принесла. Сегодня из Москвы ребятам продуктов прислали. Крупа и даже сахар был. Ленин прислал. Он часто ребятам продукты присылает. Сказывают, ему из деревни мужики привозят. Вроде подарков. А он все ребятам отправляет. Такой уж человек. Вот и сегодня прислал. Продукты на кухню сдали, а коробку-то я для белья приспособила.

— Ну и ну!.. — и Терентий, забыв прикурить, вернулся в комнату.

Он долго не мог уснуть и старался припомнить все, что раньше слышал о Ленине от солдат, от комиссара, который много раз видел Ильича и даже разговаривал с ним. Думал об истории с посылкой. И Терентию казалось, что все доброе, все прекрасное, все хорошее, которое может быть в людях, собрано в сердце Ленина.

С Трофимом Ильичом Стрежневым я был знаком давно, но как-то сложилось так, что мне не приходилось быть у него в доме. И когда недавно он пригласил зайти к нему в воскресенье, я охотно принял это предложение.

Он жил на набережной Кутузова в старинном особняке. Дома Стрежнева я застал одного.

— Супругу в госпиталь вызвали, — извиняющимся тоном сказал он. — Такая у нас, врачей, работа беспокойная.

В комнате — просторной и уютной — меня поразило обилие книг. Они занимали два больших шкафа, стояли на длинных полках, прибитых к стене ровными, точно солдаты, рядами.

— Не предполагал, что вы такой книголюб, — искренне удивился я.

Карие, глубокие глаза Стрежнева засветились приветливой улыбкой.

— Люблю… Слабость…

— Дай бог каждому такую слабость, — засмеялся я.

И пока Стрежнев хлопотал возле стола, я рассматривал книги. Они были в добротных, крепких переплетах — красные, голубые, сиреневые, светло- и темно-зеленые… Собрания сочинений Пушкина, Тургенева, Льва Толстого, Чехова, Горького, Маяковского. На корешках книг сверкали тисненой позолотой фамилии писателей. И неожиданно между томов Маяковского я заметил книгу, которая выделялась среди новеньких, богато оформленных томов своим невзрачным видом. Я взял ее и прочитал на обложке: «О Ленине». Она была без переплета, края ободраны.

«Неужели он не мог купить другую? — подумал я. — О Ленине вышло столько книг».

Стараясь не обидеть хозяина, я осторожно сказал ему это.

Стрежнев подошел, глянул через мое плечо.

— Да, сейчас лучше издают, — задумчиво произнес он и, взяв из моих рук книгу, полистал пожелтевшие, замусоленные страницы. — Только для меня эта книга дороже остальных. Не верите? — Он смотрел мне в лицо. В глазах его было что-то жесткое, колючее. — В моей библиотеке — это первая книга. Долго она единственной была. В войну… Я когда-нибудь вам расскажу.

Это «когда-нибудь» произошло в тот же вечер, когда мы сидели за столом, негромко разговаривали и пили из крохотных рюмок багряно-красный кагор.

Они встретились в сорок втором году в самолете, который готовился к отлету за линию фронта. Заметно прихрамывая на левую ногу, он подошел к Стрежневу и протянул руку:

— Долинин. — Ладонь у него была грубая, шершавая.

Стрежнев назвал себя.

— Вы врач?

Трофим Ильич кивнул головой.

— Значит, вместе летим? — Долинин сел рядом в кресло, откинулся. — Партизаны вам обрадуются. У них там туго с медициной.

В самолете было прохладно. Частые дождевые капли звонко шлепали по обшивке. Лимонный электрический свет разливался по фюзеляжу. Стрежнев исподволь наблюдал за соседом. Ему было лет тридцать пять. Лицо худощавое, рыжеватые брови срослись на переносице, и казалось, что у этого человека не две, а одна бровь — длинная, во весь лоб.

Спустя несколько минут свет погас, и шум мотора заполнил машину. Потом самолет вздрогнул и плавно понесся по взлетной дорожке. Подъема они почти не почувствовали, лишь по тому, как покачивало самолет и подрагивал его корпус, они угадывали, что далеко позади осталась Москва, затаившаяся в темноте военной ночи.

Склонив друг к другу головы, они разговорились. И вскоре знали друг о друге все, что положено знать в подобных случаях.

Долинин — бывший райкомовский работник. В армии с первых дней войны. Был политруком роты, комиссаром батальона. Тяжело раненный, он долго лежал в одном из московских госпиталей. Выздоровел, да не совсем: левая нога после перелома стала короче.

— Совсем было меня списали. Отвоевался, говорят. — И Долинин рассказал, как он добивался в Главном политическом управлении, чтобы его отправили на фронт.

— Выходит, добились? — заметил Стрежнев.

Долинин пожал плечами, усмехнулся.

— Как сказать… Назначили во фронтовую газету. Месяц работал. А теперь, как и вы, к партизанам. Приказано выпуск многотиражки у них наладить, подготовить листовки для населения. Вот и оборудование с собой везу. — Он кивнул головой в конец фюзеляжа, где были сложены квадратные ящики.

После спокойного получасового полета летчик передал, что самолет проходит линию фронта. Точно в подтверждение его слов, за иллюминаторами вспыхнули и мгновенно погасли, словно задутые ветром, ярко-красные шары. Стрежнев и Долинин настороженно притихли. Шары редели, потом исчезли. Но не надолго. Спустя минут пять в черной пустоте неба опять заметались разрывы зенитных снарядов.

Случилось это как-то внезапно. Самолет сильно встряхнуло, будто машину, которая наехала колесами на глубокую колдобину. Едкий дым пополз внутри фюзеляжа. Нестерпимо завоняло гарью. Мимо Стрежнева и Долинина, пошатываясь, прошел второй пилот. Он распахнул входную дверцу.

— Прыгайте!.. Быстрее!..

Стрежнев не сразу сообразил, что это команда для них. Что-то кричал Долинин, но шум врывающегося внутрь самолета встречного сырого ветра заглушал его голос. Почти машинально Стрежнев подошел к дверце и нырнул в темную пропасть…

Он приземлился в густой осинник. Освободился от парашюта и выбрался из кустов. Совсем рядом, едва различимые в темноте, теснились высокие деревья, и Трофим Ильич с ужасом подумал, что он мог повиснуть на одном из них. Он нашел толстую палку и закопал парашют в землю, набухшую, как губка, водой. Потом стоял минут десять, раздумывая над случившимся.