Эдна О’Брайен - Возвращение

— Передай маме, мол, Джек все понял, Джек подождет, когда обстоятельства будут нам благоприятствовать.

Я сказала, что передам, и пустилась наутек, мне почудилось, будто Джек намеревается меня поцеловать. После этого Джек почти перестал приходить к нам, а приходя, говорил в основном с папой. Но, когда я возвращалась из школы, он часто подзывал меня, стуча костяшками по окну.

— Как поживает мама?

— Хорошо.

Я всегда отвечала так, даже если дела обстояли отнюдь не хорошо, — из вежливости. И Джек клал в конверт пару шоколадок и просил передать маме.

Мне шел тринадцатый год, когда умерла Мэгги, — мы собрались в гостиной, женщины пили портвейн и грызли печенье. Джек сидел понурясь, с носу у него свисала капля, на рукав куртки был нашит черный ромб. Ромб ему пришила акушерка.

— Бедняжка.

— Это ж сколько годов она так увечной прожила?

— Слава богу, у нее еще Джек был.

— Ее прямиком на небо заберут.

Все пережевывали одно и то же, поддакивали друг другу, превозносили Мэгги как святую — им, наверное, смутно виделась собственная смерть. Мама сказала, она займется чаем — ничего другого ей не оставалось, иначе бы отец напился. Мы отправились в гостиную за чашками, на буфете стояли маргаритки в кувшине, воду в нем давно не меняли, и маргаритки завяли. Мама сказала, что за дом без хозяйки, и понесла кувшин вон, а женщины зажимали носы платками и руками в перчатках. По дороге домой мама рассказала об этом отцу и все вздыхала, мол, какая жалость, что Джек в свое время не женился, но теперь-то он, надо ожидать, женится.

— Кто пойдет за Джека, тому достанутся Мэггины брошки, — сказала я.

— А что, как он тебя будет дожидаться? — пошутила мама.

— Она за доктора выйдет, — кичливо сказал отец: он надеялся благодаря мне поправить семейные дела.

— Она за Джека выйдет, — сказала мама, чем оскорбила меня до глубины души. Настала пора, когда у нас с подружками только и разговоров было что о женихах. Мы прыгали под считалку: «Повидло ежевичное, клубничное, малиновое, назови мне имя моего любимого» — и дни напролет созерцали фотографии киноактеров — у каждой из нас был свой кумир. Чуть не все девочки сохли по Кларку Гейблу, поэтому они бешено ревновали друг к другу и стоило одной сказать «Кларк», а другой оборвать ее: «Прошу прощения, но не о моем ли друге Кларке Гейбле ты говоришь?» — и дружба врозь. Мы ощипывали маргаритки, постились по нескольку дней кряду и на чем только не гадали. И вот какое было наше последнее увлечение. По почте иногда приходила особой формы маленькая белая коробочка, подбитая фольгой, в которой лежал ломоть темно-коричневого свадебного пирога, густо-прегусто начиненного всевозможными фруктами, изюмом и засахаренным миндалем, его покрывал слой желтой миндальной глазури, облитый поверх еще и белой глазурью, а уж на белой, если повезет, торчал серебряный шарик, а то и кусок буквы — обрывок чьего-то имени или поздравления. Пирог был невероятно вкусный, но мы ценили его не за это. На ночь пирог засовывался под подушку в надежде, что во сне тебе откроется первая буква имени твоего суженого. Не откроется в эту ночь — не беда, откроется в следующую, а нет, так через год, два, три, когда опять придет посылка с куском свадебного пирога. Я рассердилась на маму: как она смела — пусть в шутку — предположить, что Джек будет моим мужем. Я чувствовала себя опозоренной.

Пришла пора уезжать в школу, и Джек преподнес мне подарок, обернутый в несколько слоев отсыревшей газеты. Это был синий автоматический карандаш с таким ломким грифелем, что он вышел из строя, едва я стала писать. Я потом отдала его монахине, которая собирала пожертвования для африканских детей. Через неделю пришло письмо от Джека, и так как наши письма просматривались, монахиня спросила меня, кем приходится мне этот господин.

— Дядей, сестра, — сказала я и сама удивилась, до чего, оказывается, легко врать.

Сгустились сумерки, но нам не разрешалось зажигать свет до определенного времени, так что письма приходилось читать в полутьме. Я подошла к окну и, отодвинув горшок с клещевиной, прочла пространное послание Джека.

Уповаю, что ты в добром здравии и со всем прилежанием приступила к занятиям. Было бы прелюбопытно, если бы оказалось, что ты, подобно мне, всем предметам предпочитаешь геометрию. Троекратное ура Пифагору! Твои мама и папа пребывают в добром здравии; мы, как водится, толкуем о делах мирских, и твои живые, меткие замечания весьма украсили бы наши беседы.

Виноторговля моя процветает, и не дальше чем на прошлой неделе некий господин приехал из Северной Ирландии, дабы отведать одну из моих наливок, которую он вслед за тем приобрел. Наливка эта — изделие вашего покорного слуги. Дары наших оврагов — ревень, бузина и пастернак — придают ей букет неслыханной тонкости.

(Но я понимала, что изготовил эту наливку не кто иной, как акушерка.)

Я по-прежнему слагаю стихи, освежаю в памяти Свифта и Голдсмита; мало того, бродя шумными ли улицами, пустынными ли проселками, веду с ними беседы. Придет день, и имя Холланд будет преславно, если не в поэзии, так в виноделии. Погода к нам милосердна, хотя вчера лил дождь и мне пришлось предпринять меры предосторожности.

(Я представила, как сквозь прохудившуюся крышу льет дождь, а Джек расставляет в коридоре тазы и застилает полотенцами пол в лавке.)

Присовокупляю небольшой сюрприз, дабы пополнить твой бюджет. Не допускай, чтобы добрые сестры сделали из тебя истовую богомолку. И помни, что ты обещала своему другу Джеку.

Я глазам своим не поверила, когда увидела вложенный в письмо перевод на пять шиллингов. Но и мятая бумага, и жирный шрифт убеждали, что Джек и впрямь послал мне деньги, вот только почему, этого мне было не понять.

Я приехала домой на рождественские каникулы ярким звездным вечером, сошла с автобуса и пошла полем. С каким упоением я вновь окунулась в темноту, вдохнула запах мокрой травы и прелых поганок. Собаки прыгали вокруг меня, лизали мое лицо, бесновались от радости. Мама стояла на пороге, готовясь заключить меня в объятья, рядом высился Джек. Глупо осклабясь, он стиснул мою руку, больно прижав пальцы к кольцу. Лидия, моя новая подружка, дала мне поносить свое кольцо с печаткой, чтобы я не забывала ее.

Мама накрыла стол в комнате, где мы обычно завтракали, и чего тут только не было: и пирожки с мясом, и пирожки с изюмом, и апельсиновый торт с глазурью. В камине жарко горел торф, языки пламени переливались всеми цветами радуги. Стоило мне вдохнуть этот запах, от которого за столько месяцев я успела отвыкнуть, как я с особой остротой ощутила, насколько недостает тепла и естественности нашей жизни в монастыре.