Герман Гессе - Рассказы о любви

Наконец-то гостю стало известно, где же он находится, и он был обрадован тем, что оказался во всемирно известной обители при столь исключительных обстоятельствах и совершенно неожиданно. Тем временем они сели за стол и приступили к трапезе.

— Вы иностранец? — поинтересовался аббат.

— Венецианец, однако давно в странствиях. — О том, что находится в изгнании, Казанова сообщать не спешил.

— Будете ли еще путешествовать по Швейцарии? В этом случае я с удовольствием дал бы вам кое-какие рекомендации.

— С благодарностью воспользуюсь вашим содействием. Однако прежде чем отправиться далее, я бы хотел с вами доверительно побеседовать — исповедаться и испросить вашего совета относительно некоторых обстоятельств, отягощающих мою совесть.

— Буду к вашим услугам. Господу было угодно раскрыть ваше сердце, он же найдет для него и утешение. Дорог людских великое множество, но лишь немногие из них зашли так далеко, что помощь уже невозможна. Искреннее раскаяние — первое условие обращения, хотя подлинное, богоугодное осознание тяжести содеянного наступает не в состоянии греха, но лишь в состоянии благодати.

И он говорил в том же духе еще некоторое время, пока Казанова отдавал должное блюдам и вину. Когда аббат умолк, он вновь заговорил:

— Простите мне мое любопытство, ваше преподобие, однако как вам удается в это время года добывать столь отменную дичь?

— Не правда ли? У меня есть рецепт. Дичь и птица, которую вы здесь вкушаете, заготовлены полгода назад.

— Неужели это возможно?

— У меня имеется приспособление, позволяющее хранить их полностью без доступа воздуха.

— Вам можно только позавидовать.

— Угощайтесь. А разве вы не хотите попробовать лосося?

— Не смею вам отказать. Это ведь постная пища! — Гость рассмеялся и взял кусочек.

После обеда канцлер, человек немногословный, удалился, и аббат показал гостю монастырь. Все в нем чрезвычайно понравилось венецианцу. Он впервые осознал, что нуждающийся в покое человек может добровольно выбрать монастырскую жизнь и чувствовать себя в этих стенах вполне уютно. И начал уже подумывать о том, не будет ли это в конце концов для него лучшим путем к умиротворению тела и души.

Одна только библиотека не вызвала его удовлетворения.

— Я вижу здесь, — заметил он, — массу фолиантов, однако и самым свежим из них, похоже, не менее ста лет, и все это сплошь Библии, Псалтыри, теологические толкования, догматические сочинения и жития. Все это, без сомнения, замечательные произведения…

— Смею предположить, — усмехнулся аббат.

— Однако монахам понадобятся и другие книги — по истории, физике, изящным искусствам, записки путешественников и тому подобное.

— К чему? Наши братья — набожные простые люди. Они заняты ежедневным послушанием и тем довольны.

— Великие слова. А вот там висит, как я вижу, портрет курфюрста Кельнского.

— В облачении епископа, совершенно верно.

— Лицо его не совсем удалось. У меня есть его портрет получше. Смотрите!

Он достал из потайного кармана изящную табакерку с миниатюрой в крышке. Рисунок изображал курфюрста в одеянии великого магистра немецкого ордена.

— Прелестно. Откуда это у вас?

— От самого курфюрста.

— Правда?

— Имею честь быть его другом.

Казанова с удовлетворением отметил, что уважения аббата к нему заметно прибавилось, и убрал табакерку.

— Вы сказали, что ваши монахи набожные и довольные своей жизнью люди. Я начинаю завидовать такой жизни.

— Да. Это жизнь в служении Господу.

— Именно, к тому же вдали от мирских бурь.

— Совершенно верно.

Задумчиво следовал Казанова за аббатом и через некоторое время попросил выслушать его исповедь, чтобы он смог получить отпущение грехов и на следующий день причаститься.

Аббат проводил его к маленькой беседке, куда они и вошли. Казанова хотел опуститься на колени перед севшим аббатом, но тот не позволил ему этого сделать.

— Возьмите стул, — сказал он любезно, — и поведайте мне о своих грехах.

— Это будет долгий рассказ.

— Прошу вас, начинайте. Я буду внимательно слушать.

Обещал добрый человек не безделицу. Исповедь кавалера, хоть и говорил он по возможности кратко и быстро, заняла полных три часа. Аббат поначалу качал головой или вздыхал, ибо не встречал еще подобной череды грехов, и ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы успевать оценивать отдельные проступки, суммировать их и сохранять в памяти. Однако вскоре он это оставил и слушал лишь с изумлением беглую речь итальянца, рассказывавшего всю свою жизнь в непринужденной, живой, почти литературной манере. Иногда улыбка появлялась на лице аббата, а иногда и у кающегося, однако он не останавливался. Его повествование уводило в иные страны и города, на войну и в морские походы, там была придворная жизнь, монастыри, игорные дома; тюрьма, богатство и нужда сменяли друг друга, за трогательным следовало сумасбродное, за невинным скандальное, однако все это не походило на роман или исповедь, а излагалось непринужденно, порой даже с озорным остроумием и без преувеличений, ведь тот, кто все это пережил, не испытывает нужды прибавить что-либо или убавить.

Никогда еще аббат не слышал более занимательного рассказа. Особого раскаяния в тоне исповедующегося он уловить не смог, однако и сам вскоре забыл, что присутствует при этом как исповедник, а не зритель захватывающего представления.

— Ну вот, я достаточно долго докучал вам, — завершил наконец рассказ Казанова. — Кое-что я, должно быть, забыл, однако чуть больше или чуть меньше — не так уж и важно. Вы утомлены, ваше преподобие?

— Совершенно нет. Я не упустил ни единого слова.

— Могу ли я рассчитывать на отпущение грехов?

Еще полностью находясь под впечатлением сказанного, аббат произнес священные слова, которые отпускали Казанове его грехи и объявляли его достойным святого причастия.

После этого ему отвели комнату, чтобы он мог без помех провести время до утра в благочестивых размышлениях. Остаток дня он употребил на то, чтобы обдумать возможность пострижения в монахи. Будучи человеком настроения, он был скор в принятии решений, однако слишком хорошо себя знал и слишком привык все рассчитывать и взвешивать, чтобы не связать себя поспешно и не лишиться права распоряжаться собственной жизнью.

И вот он живо представил себе свое будущее монашеское бытие во всех подробностях и разработал план, чтобы на случай возможного раскаяния или разочарования оставить дверь открытой. План этот он крутил так и сяк, пока он не показался ему вполне совершенным, и тогда он старательно перенес его на бумагу.

В записях он объявлял о своей готовности стать послушником обители Пресвятой Девы Марии. Однако чтобы проверить себя и исключить возможность ошибки, он просил дать ему десятилетний срок послушничества. Чтобы получить такой необычайно долгий срок, он выделял капитал в десять тысяч франков, который переходил монастырю в случае его смерти или выхода из монашеского ордена. Он также испрашивал разрешения приобретать за свой счет книги любого рода и хранить их в своей келье; книги эти после его смерти также отходили монастырю.