Герман Гессе - Рассказы о любви

Таковым, во всяком случае, было глупое понятие неопытного. Я хорошо помню, с каким удовольствием и хитростью плел я эти мысли в поездке, радуясь всем сердцем, что скоро увижу Мюнхен и блондинку.

Едва я ступил на дорогую мне брусчатку, как ко мне тут же вернулось хорошее расположение духа, которого так недоставало последние недели. Не обошлось, конечно, без томительной тоски и скрытого беспокойства, но тем не менее я долгое время не чувствовал себя так вольготно. Меня опять радовало все, что я видел, и приобретало свой чудесный глянец — знакомые улицы, башни, люди в трамвае, говорящие на местном диалекте, массивные здания и тихие памятники. Я давал каждому кондуктору трамвая пятак на чай, бродил вдоль изящных витрин, купил элегантный зонт, позволил себе в табачной лавке нечто более изысканное из того, что соответствовало моему социальному статусу и финансовому положению, и чувствовал себя настроенным на свежем мартовском воздухе довольно предприимчиво.

Через два дня я спокойно и обстоятельно выяснил все про девушку и не узнал ничего другого, кроме того, что примерно и ожидал. Она была сиротой и из хорошего дома, но бедной, и посещала школу прикладного искусства. С моими знакомыми на Леопольдштрассе, в доме которых я ее тогда видел, она состояла в дальнем родстве.

Там я увидел ее еще раз. Это было небольшое общество, почти все те же лица, кое-кто узнал меня и протянул мне приветливо руку. Я же чувствовал себя скованно и был очень возбужден, пока наконец среди гостей не появилась и она. Я тут же успокоился, а когда она узнала меня, кивнула мне и тут же вспомнила тот зимний вечер, ко мне вернулось мое ощущение доверия, и я смог разговаривать с ней и глядеть ей в глаза, словно и не было разделявших нас недель и вокруг по-прежнему веял тот зимний ночной ветер. Но нам не было особенно что сказать друг другу; она только спросила, все ли у меня было в порядке с тех пор и жил ли я все это время вне города. Поговорив об этом, она умолкла на некоторое время, потом взглянула на меня, улыбнулась и повернулась к своей подружке, и я стал беспрепятственно наблюдать за ней издали. Мне казалось, что она несколько изменилась, но я не знал, что и как, и только позже, когда она уже ушла, а я почувствовал, как спорят во мне между собой оба ее образа, сравнив их, я понял, что она по-другому заколола волосы и ее щеки немного пополнели. Я рассматривал ее молча, и во мне поднималось все то же ощущение радости и удивления, что на свете есть нечто такое прекрасное и такое юное и что мне позволено встречаться с этой весной в человеческом облике и смотреть в ее ясные глаза.

Во время ужина и после за бокалом мозельского меня втянули в мужские беседы, и даже если речь шла совсем о другом, чем тогда, во время моего последнего пребывания здесь, разговор все равно казался мне продолжением того вечера, и с некоторым удовлетворением я отметил, что у этих живчиков, молодых избалованных городских людей, несмотря на вкусовой разброс и страсть к новизне, есть какое-то подобие художнического кружка, где и вращается их дух и их жизнь в искусстве, и что при всем разнообразии и переменах и здесь кружок остается непреклонным в требованиях и относительно узким по составу. И хотя находиться в их среде мне было весьма привольно, я чувствовал, что мое долгое отсутствие в принципе меня ни в чем не обманывало и не смогло подавить моего ощущения, что эти господа художники сидят здесь еще с прошлого раза и ведут все те же дискуссии, что и тогда. Эта мысль была, конечно, абсурдной и возникла оттого только, что мое внимание и участие в их беседе было на сей раз не полным.

Я уделял внимание, насколько мог, соседней комнате, где развлекались дамы и молодые люди. От меня не ускользнуло, что молодые художники испытывали сильное влечение к юной красавице и обращались с ней кто по-свойски, а кто почтительно. Только один, живописец по имени Цюндель, держался холодно и в основном предпочитал общество дам постарше, посматривая на нас, юных романтиков, с добродушным презрением. Он разговаривал не спеша и больше слушал, чем говорил, с красивой женщиной с карими глазами, о которой я слышал, что за ней тянется длинный шлейф то ли состоявшихся, то ли предстоящих любовных авантюр.

Но все это я воспринимал в половину внимания, занятого в основном девушкой, хотя я и не вступал в общую беседу. Я чувствовал, как ее окружают мелодичные звуки и как она двигается в окружении этой мелодии, и милое внутреннее обаяние ее натуры плотно окружило и меня, сладкое и сильное, как аромат цветка. И как хорошо бы мне от этого ни было, я все-таки уверенно чувствовал, что один ее вид не может меня удовлетворить и насытить и что мои страдания, если я сейчас опять расстанусь с ней, будут потом еще мучительнее. Мне казалось, что в ее хрупкой фигурке заключено мое личное счастье и расцветшая весна моей жизни и что я должен взять и прижать ее к себе, иначе это никогда больше не повторится. Во мне играла не кровь, жаждавшая поцелуев и ночи любви, как возбуждает иногда красивая женщина, приводя мужчину в разгоряченное состояние и мучая его. Скорее это было радостное доверчивое осознание, что в этом милом образе мне повстречалось мое счастье, что ее душа родственна моей и дружески раскрыта ей навстречу и что мое счастье станет и ее счастьем.

Поэтому я решил остаться в близости от нее и в нужный час задать ей свой вопрос.

Но пора уже и начать рассказывать, так что продолжим дальше!

Мое пребывание в Мюнхене было прекрасным. Квартира моя находилась недалеко от Английского сада, я ходил туда каждое утро. И картинные галереи посещал тоже часто, и когда видел что-то особенно прекрасное, это всегда было как встреча внешнего мира с божественной живописью, и я хранил ее в своем сердце.

Однажды вечером я вошел в букинистический магазин, чтобы купить себе что-нибудь почитать. Я порылся на пыльных полках и нашел прекрасное издание Геродота в изящном переплете и приобрел его. По поводу этого издания я разговорился с помощником продавца, обслуживавшим меня. Это был необыкновенно приветливый, тихий и вежливый человек скромного вида, с таинственно светившимся изнутри лицом, и все его существо источало мир и доброту, что сразу чувствовалось и виделось по чертам его лица и жестам. Он обнаружил начитанность, и поскольку он мне очень понравился, я приходил в этот магазин еще не раз и что-то покупал, чтобы только четверть часа побеседовать с ним. Он не говорил ничего такого, но я получил о нем впечатление как о человеке, забывшем о бурях и мрачных сторонах жизни или преодолевшем их и ведшем после этого мирное и спокойное существование.

День я проводил в городе с друзьями или в музеях и на выставках, а вечерами, перед тем как лечь спать, сидел, закутавшись в плед, в своей комнате, которую снимал, читал из Геродота и мысленно шел за красивой девушкой по имени Мария — имя ее я тоже узнал.