Герман Гессе - Рассказы о любви

Бродя по улицам и предаваясь своим мыслям, я заблудился в переулках старого города, не зная толком, где нахожусь, пока неожиданно не оказался перед букинистическим магазином моего любимого собеседника. В витрине висела выставленная на продажу гравюра на меди, портрет одного ученого восемнадцатого столетия, а вокруг стояли старинные книги в кожаных, пергаментных или деревянных переплетах. Это быстро пробудило в моей усталой голове целый ряд новых представлений, в которых я стал усердно искать утешения и отвлечения от мрачных мыслей. Это были приятные, немного ленивые воспоминания времен учебы и монашеской жизни тогда, о тихом, покорном судьбе, немного запылившемся счастье в уголке с настольной лампой и запахом старых книг. Чтобы ненадолго задержать мимолетное утешение, я вошел в магазин, и тут же ко мне подошел тот самый приветливый помощник продавца. Он провел меня по узкой винтовой лестнице наверх на этаж, где было много больших помещений, стены которых от пола до потолка были заставлены книжными полками. Мудрецы, и великие писатели, и поэты всех времен печально смотрели на меня своими слепыми глазами книг, а молчаливый продавец стоял рядом в ожидании и скромно поглядывал на меня.

Тут мне внезапно пришла в голову мысль попробовать поискать утешения у этого тихого человека. Я посмотрел на его доброе открытое лицо и сказал:

— Пожалуйста, назовите мне то, что я должен прочитать. Но только вы должны знать, где я найду утешение и лекарство для души; вы сами выглядите очень благополучным и гармоничным человеком.

— Вы больны? — спросил он тихо.

— Немного, — сказал я.

Тогда он:

— Все очень плохо?

— Не знаю. Это taedium vitae.

Тогда его открытое лицо приняло озабоченное выражение. Он сказал серьезно и настойчиво:

— Я укажу вам верный путь.

И когда я глазами спросил его об этом, он начал говорить и рассказал мне о тайном теософском обществе, к которому принадлежал. Кое-что я про это слышал, но сейчас был не в состоянии отнестись к его рассказу с должным вниманием. Я воспринимал только милую, благожелательную, сердечную речь, мистические пророчества, карму, основные положения духовного обновления, и когда он остановился и в смущении замолчал, я не знал, что ему сказать на все это. Наконец я спросил, может ли он назвать мне книги, по которым я мог бы изучить это дело. Он тут же принес мне маленький каталог теософических книг.

— Какую из них я должен прочитать? — спросил я неуверенно.

— Основополагающим трудом теософского учения является «Тайная доктрина» мадам Блаватской, — сказал он решительно.

— Вот и дайте мне ее!

Он опять смутился.

— Ее здесь нет, мне надо выписать ее для вас. Но имейте в виду — этот труд составляет два увесистых тома, вам придется набраться терпения при чтении. И, к сожалению, это очень дорогие книги, они стоят больше пятидесяти марок. Может, мне стоит попытаться взять их для вас на время заимообразно?

— Нет, спасибо, закажите их для меня!

Я написал ему свой адрес, попросил его выслать книги по получении по этому адресу, попрощался и ушел.

Я уже тогда знал, что «Тайная доктрина» не поможет мне. Мне просто хотелось доставить букинисту небольшую радость. Да и почему не покорпеть пару месяцев над томами Блаватской?

Я предчувствовал также, что мои другие надежды тоже не окажутся достаточно стойкими. Я предчувствовал, что и на моей родине все вещи стали серыми и утратили свой блеск и что повсюду будет так, куда бы ни пошел.

Это предчувствие меня не обмануло. Что-то исчезло из того, из чего ранее состоял мир, некий аромат невинности и привлекательности, и я не знаю, вернется ли это когда-нибудь.

В переулке Хиршенгассе есть скромный магазинчик бельевых товаров, который, подобно соседствующему с ним зданию, не подвергся никаким изменениям нового времени и по-прежнему пользуется большим успехом. Там каждому покупателю, даже если он регулярно в течение двадцати лет приходит сюда, говорят на прощание такие слова: «Окажите нам и в другой раз честь своим приходом», — и еще найдутся две или три старые покупательницы, которые попросят удовлетворить их потребность в лентах и тесьме в аршинах и так будут обслужены измерением в аршинах. Обслуживание осуществляют незамужняя дочь хозяина и нанятая им продавщица, сам же хозяин с утра до вечера крутится в магазине, постоянно в делах, и никогда не тратит время на разговоры. Ему скорее всего уже семьдесят, он маленького роста, розовощекий, с коротко подстриженной седой бородкой; на давно уже облысевшей голове он всегда носит круглую шапочку со стоячим верхом, расшитую по канве цветами и извилистыми линиями. Его зовут Андреас Онгельт, он принадлежит к истинным почтенным старцам города.

В этом молчаливом торговце нет ничего особенного, за десятилетия он нисколько не изменился и, похоже, не становится с годами старше, как и не был когда-то моложе. Тем не менее и Андреас Онгельт был когда-то мальчиком, потом юношей, и если порасспросить старых людей, то можно узнать, что в те далекие времена его звали «маленький Онгельт», и он, отнюдь не стремясь к этому, был своего рода знаменитостью. Однажды, примерно тридцать пять лет назад, он даже пережил одну «историю», известную ранее любому жителю Герберзауэра, хотя сегодня вряд ли найдутся желающие рассказывать ее или слушать. Это была история его помолвки.

Молодой Андреас еще в школе не был охоч до разговоров и веселых компаний, чувствовал себя повсюду лишним, все следили за ним, а он был достаточно пугливым и застенчивым, чтобы заранее во всем уступать каждому и признавать свое поражение. К учителям он испытывал безмерное уважение, а к ученикам — страх, смешанный с удивлением, никто никогда не видел его в переулке или на игровых площадках, и только редко купающимся в реке, а зимой он вздрагивал и съеживался, как только видел в руках товарищей снежок. Дома он с удовольствием и нежностью играл в куклы, оставшиеся от старшей сестры, и в магазин — взвешивал на весах муку, соль и песок, запаковывая их в маленькие кулечки, а потом обменивал их друг на друга, ссыпал содержимое назад, снова паковал и снова взвешивал. Он охотно помогал матери по хозяйству, делал для нее покупки и собирал в саду улиток с салата.

Его школьные товарищи изводили его и часто дразнили, но так как он никогда не сердился и почти никогда не обижался на них, то в общем и целом его школьная жизнь не была такой уж обременительной, он был ею доволен. Не находя дружбы и теплого отношения к себе у товарищей и не имея возможности платить им тем же, он отдавал все это своим куклам. Он рано лишился отца, поскольку был поздним ребенком, а мать, которая хотела видеть его совсем другим, предоставила ему свободу и питала к его робкой привязчивости некую жалостливую любовь.