Юрий Филиппов - Насмешка любви

– Тебе-то что? Завидуешь, что самой не достаётся? – отпарировала Анна, – тоже мне нравственица объявилась!

– Вот ещё?..

– Ах, молодца! Окольцевала парня. Только надолго ли? – выдала свой комментарий молчавшая до того всё время кладовщица Полина. – Не то что мы, бобаньки.

В общем, высказались все кому не лень. Лишь Мотя ни с кем не вступила в перепалку, а только подняла свою здоровенную ручищу и прикрикнула:

– Хватит собачиться, бабы, цыц!

И когда все успокоились, подошла к тесно обнявшейся парочке, смиренно сидевшей на скамье в уголке для беременных, и спросила:

– Ну, и что ты за спектакль здесь сотворила, Лизовета? И как нам теперь понимать это? И что прикажешь делать, га?! Объясни-ка нам – тупым провинциалкам – как-нибудь попроще.

– А что объяснять? – вскинулась, обернувшись, красная то ли от стыда, то ли от прилившего возбуждения, Лизка. – И объяснять нечего: мой он! Мой! Всю жизнь ждала!

– Брешешь! Знаем мы тебя, шлёндра ты непутевая. Поматросишь да бросишь парня служивого, – крикнула во весь голос Танька – самогонщица, прозванная подругами за её показную скромность Тихоней.

– Много ты понимаешь, курицына дочка! – Взъярилась Лизка. – Не дождёшься! Ишь – прицелилась уже. Во!– скрутила она кукиш. – Накося выкуси!.. Не отдам!

И заплакала, и запричитала:

– И за что вы на меня так окрысились, девочки? Пошто так собачитесь, бабы придурашные, будто бы я у вас последний кусок хлеба отнимаю, да ещё при моём-то парне. Мой он! Мой! Долгожданный. Недолюбленный, недокоханный. Эх, вы!.. Чё ж не радуетесь счастью нашему?

– С чего это?– выкрикнула кладовщица Полина.

– А я что? Я что – прокажённая, что ли? – вновь вскинулась Лизка. – Я! Я! – захлёбывалась она, – я разве не имею права на свое маленькое простое женское счастье? А насчёт стыда – извиняйте, если что не так. Так уж получилось.

И засмеялась:

– Карта на карту легла!

– Всё! Шабаш, бабы! Не для мужских ушей этот разговор, – вступилась за Лизку Мотя. – Шабаш, я сказала!

От её гневного оклика все сразу смолкли.

А Лизка, обернувшись к слепому солдату и крепко прижав его к своей груди, громко – так, чтобы слышали все, спросила:

– Ну что, служивый, такой-сякой нехороший, возьмёшь меня в жёны?

– Поживём – увидим, – помолчав, уклончиво ответил тот.

– Ну вот, девочки, товарки мои ненаглядные, будем считать, что обручение молодых состоялась. Милый сказал: «Поживем и увидим», а я уж, будьте уверены, постараюсь!!! Так что будьте свидетелями и милости просим вас всем кагалом своим к нам на свадьбу! – объявила Лизка.

– Да ты-то хоть знаешь, как зовут его, солдата этого? – крикнула, прячась за спинами подруг, конопатая Верка – путевая обходчица, прозванная Рыжиком за свою огненную шевелюру.

– А как же – Андреем!

– Ну и шельма, эта Лизка, ишь, как всё продумала, всё предусмотрела, – шепнула на ухо Моте Василиса.

– Да, не нам чета. И повернула-то как, будто мы все виноватые – всё просчитала, – откликнулась та. – Одним словом, бухгалтер, а не девка. Ишь, как «дебит» с «кредитом» свела. Всё – по уму: взрослые мужики наперечёт – никого у их баб не отшибёшь. А молодежь? Молодым молодые нужны, как подрастут – не наши они с тобой, Василисушка!

Мотя помолчала с минутку, глядя на Лизку, взявшуюся за постирушку слепого, затем продолжила:

– А тут свой, гляди, молодой. Хоть слепой, да сноровистый в мужском деле. И теперь уже – пришпиленный. Прости меня, Господи, за глаза мои завидущие. А нам, дорогая моя подруженька, что ещё остаётся в этом захолустье – ни театра, ни цирка, ни концерта и ни мужика добротного! Ни бабьей весны и ни бабьего лета! В общем – ни черта тебе тут, только одно – работа да огород. Слава Богу, здоровьем Господь нас с тобой не обидел. Факт?!

– Но и в огороде есть своя прелесть, – ответила ей Василиса. И тут же на её глаза набежала слеза: «Где ж он, и как он там в этой безвести, мой соколик? Хоть бы весточку каку прислали оттуда, где сгинул он – родимый»…

А Мотя повела своими богатырскими плечами, засмеялась и гаркнула:

– Всё! Шабаш, бабы!

На том они и покончили все свои суды-пересуды.

В тот вечер в посёлке не всё было тихо.

Совсем не было. То там, то здесь – и посреди его, и на окраинах звонкие женские голоса, в лёгком, слыхать, подпитии, песенно оплакивали свою нелёгкую бабью долю.

А через две недели здесь же, в посёлке, вовсю гуляла первая послевоенная свадьба.

И невеста была счастливая – в лёгком, словно воздушном, кипельно белом платье и фате – весёлая и счастливая, и жених – смущенный от внимания и заботы – в строгом чёрном костюме с белой розочкой в петлице, и в очках – тёмных, непроницаемых для любопытных глаз, как у теперешнего Джеймса Бонда. И сама свадьба гуляла широко и привольно – с песнями, плясками, танцами и хороводами, и с обязательной дракой с пришлыми гостями из соседних деревень – такова традиция. И большой радостью – одной на всех: всё-таки это была первая свадьба после Великой Победы.

Такой виделась эта свадьба моему собеседнику, но не мне. А поскольку он, как говорит, сам там был, и мёд-вино пил, и по усам текло, и в рот всё попадало, то можно было в случившееся и поверить. Но, увы! Откуда было взяться ей, такой свадьбе, на богом забытом разъезде в разорённой полунищей послевоенной стране, в которой только что отменили продуктовые карточки.

А коль уж и встретились два одиночества, чего не бывает, думалось мне, по журналистской привычке додумывать, вслед за рассказом собеседника, внезапно возникший сюжет, то, скорее всего, собралась вся бригада на вечерней зорьке под раскидистой берёзой за сбитым из струганных досок столом, накрытым, по-деревенски, чем бог послал, и загуляла. Выпили самогону за здравие молодых. Заставили их не раз поцеловаться, каждый раз поднимая стаканы, под крики: «Горько!». Закусили солёным огурцом с капустой, селёдочкой, да грибочками, и картошкой, куда уж тут без неё, да ещё некими аппетитными разностями – вкуснятинками, принесёнными в подарок молодожёнам Анной, той самой Анной, что так рьяно осуждала Лизавету за показное беспутство. Повеселились и потосковали песенно, о своей горемычной судьбе-судьбинушке, сплясали, потанцевали под патефон друг с дружкой – по-городскому, выпили на дорожку, потом стременную и закурганную, и разошлись.

Историю эту, мягко говоря – в немалой степени курьёзную, скорее можно назвать, небылью – так, для трёпа, мне рассказал за кружкой пива Петрович – колченогий и рябой станционный сторож.

Разговорились мы с ним поздно вечером на привокзальной площади активно развивающегося посёлка, куда я прибыл «из области» по заданию молодёжной газеты и коротал с ним время от нечего делать. Здесь он – Петрович, помимо своих прямых обязанностей, ещё и присматривал, в ночную смену «по совместительству» за десятком разного рода ларьков, в том числе и продуктовых. За то и получал в качестве бонусов, «мзду» натурой, что в переводе с его языка значило – продуктами. И таким образом добавлял он к своему жалованью то пару кружек пива, то пирожки с мясом, а то, если повезёт, бутерброды со сливочным маслом, голландским сыром, колбасой или же ветчиной – редким по тем временам лакомством – величиной в детскую ладошку. В общем, был он здесь – на этом пятачке –заметной и уважаемой фигурой.