Юрий Филиппов - Насмешка любви

Вначале Петрович сказался мне инвалидом войны. Но уже потом, захмелев и добавив к баллончику пива ещё и бутылочку красного винца, оговорился дважды, и мне с его слов стало ясно, что колченогость его – не от вражеской пули или снаряда. А от того, что он ещё в детстве неудачно спрыгнул по ходу товарняка с грузовой платформы, с которой, сбрасывая, он подворовывал уголёк, чтобы отапливать свой с матерью ветхий домишко, прозванный «куркулями» – то бишь, более удачливыми соседями, халабудой.

Честно говоря, он мне чем-то нравился, – этот то ли старичок, то ли постоянно кашляющий от махорки мужичок. А нравился он прежде всего своей беззлобной осведомлённостью о быте и нравах местного общества и оригинальностью даваемых оценок: ни дать ни взять настоящий доморощенный философ, каких немало в сельских глубинках. Что и было на руку мне – заезжему журналисту, которому поручили написать пару очерков из жизни этого быстро развивающегося и перспективного, промышленного селения.

– Всё ты врёшь, – сказал я, выслушав его байку о будто бы давнем происшествии в женской бане. – Больно уж похоже на скверный анекдот. Да ещё в твоём искромётном изложении.

– Может, вру, а может, и нет. Тебе решать, – сердито сплюнул от недоверия он. – Много ты понимаешь в нашей жизни. Ты походи, раз приехал, посмотри, пощупай. Тут вся наша жисть – сплошь один анекдот. Эх–х–х, ма!.. А то сразу – врёшь!

– Тебе-то откуда знать про то, что было в бане? Да ещё так красочно?!

– Одна сорока моей матери на хвосте принесла, а я на печи в закутке лежал да подслушивал. Других развлечений у нас здесь не было да и нет. Не то, что у вас – в городе.

– Ну ты даёшь, Петрович. И что, всё помнишь?

– А как иначе? А!..

Махнул рукой и больше со мной ни слова. Обиделся.

Выпили мы ещё по кружке пива и по полстаканчика винца. Помолчали каждый о своём. На том и расстались.

Адрес, который мне дали в областном правлении творческого Союза накануне отъезда в эту командировку, оказался верным, так что его обитателей я нашёл быстро. И давая его мне, председатель правления Николай Олешнев – он и художник, и поэт, и ещё как человек, прошедший все тернии военных лет строго предупредил:

– Смотри, будь внимателен к своим словам, когда будешь брать интервью у Андрея Владимировича. Вследствие контузии во время войны он плохо видит, но зато – как уникален! И какая революционная манера исполнения работ, что диву даёшься: откуда она? И как делается?! Я познакомился с его триптихом «Огонь и розы» на выставке в Москве – это резьба по дереву, и под впечатлением от увиденного написал балладу по его сюжету, под тем же названием. Передашь ему. Всё собираюсь навестить, да как-то некогда.

Сказал и сунул в руки мне несколько листков бумаги с плотно напечатанными, через один интервал, стихотворными строчками. А затем, подумав немного, присовокупил к ним поверх текста баллады рукописное посвящение «уникальному творцу» из малоизвестной глубинки. Так что теперь успех моему визиту был обеспечен.

Встреча с автором триптиха «Огонь и розы», о котором я и сам был наслышан немало, мною была отнесена на конец командировки, чтобы уже никакие заботы не помешали нашей, как мне казалось, задушевной и в то же время плодотворной беседе.

Управившись со всеми своими текущими делами, я наконец постучался в калитку Соколовых. Встретила меня зрелая женщина лет сорока – ухоженная, уверенная в себе и весьма привлекательная: светловолосая, голубоглазая, подвижная телом – плотно сбитая, и абсолютно без какого там даже намёка на излишнюю полноту. Оглядевшись, я сразу же заметил, что всё вокруг было также ухожено, как и она сама; заметил и привычную чистоту, а не к моему приходу – поскольку меня здесь совсем не ждали.

Не успел я и глазом моргнуть, как рядом с хозяйкой оказались три любопытные мальчишеские мордашки – мал мала меньше.

Представившись, я объяснил цель своего визита, она в ответ назвалась – Елизаветой Васильевной. А затем посторонилась и, пропуская меня в глубь двора, крикнула:

– Андрюша, это к тебе! Из области.

И приказала старшему – из сыновей:

– Проводи гостя к отцу. И сразу же ко мне. Амором!

Завернув вместе с детворой за угол дома, я увидел в летней беседке, увитой хмелем, среднего возраста мужчину, лет этак сорока – в белой полотняной рубашке – нараспашку, и таких же холстяных брюках, в босоножках на босу ногу, смуглого лицом, третью часть которого покрывали огромные затемнённые очки. Так что мне трудно было составить внешнее представление о нём, разве что сквозь всё его одеяние явно просматривалось, что он сухопар, жилист и крепок телом, и хорошо ухожен.

Беседу он начал первым, протянув мне руку для пожатия и уставив свой взгляд под непроницаемыми стёклами очков в одну точку на моём лице – чуть ниже подбородка, чем и ввёл меня в замешательство. И после этого, впрочем, минутного, непредвиденного мною смущения я вдруг понял: Олешнев, мягко говоря, обманул меня – мой визави не просто плохо видел, он был слеп, а я, оказавшись в дурацком положении, не был готов к разговору с ним.

И потому между нами повисла невольная пауза.

– Я знаком с вами, – сказал он, прерывая её, – знаком по вашим статьям, естественно. Мне жена читала их. Вы журналист-аналитик и лирик одновременно, в общем – романтик. Удивительно редкое сочетание по нынешним временам.

Он явно стремился убрать возникшую неловкость. А я не знал, как себя вести, хотя не скрою: мне было приятно его мнение о себе. Но уж больно смущал меня его не видимый мною взгляд.

– Так что же вы от меня хотите, сударь?– спросил он более сухо, чем прежде, видимо, приняв меня за посланца Союза художников, которому поручено удостоверится в истинно творческих возможностях его – Андрея Соколова – перед вступлением в эту престижную творческую организацию, дающую её членам немалые льготы.

– Я понимаю. Вы хотите увидеть мою новую работу? – сухо продолжил он. И я наконец пришёл в себя.

Мы без обиняков объяснились: кто есть кто, и зачем я здесь.

Он смягчился лишь тогда, когда я передал ему подарок Олешнева, предварительно зачитав при этом и саму балладу, и дарственную надпись на ней.

И нам обоим сразу стало легче в общении. Но моё смущение, если и ослабло, то всё же до конца не проходило.

«Он живёт в своём мире, ином, чем я, у него другое видение, недоступное мне, человеческих отношений, также как и их понимание, – думал я. – И мне никогда и ничего в них не понять».

Каким-то образом уловив мою неловкость, он сказал:

– Да бросьте вы стесняться. Сейчас выпьем за знакомство и обо всём поговорим. Не вы первый, кто смущается от моего взгляда.

– Лизонька, – позвал он жену, – принеси-ка нам что-нибудь для разговора.