Юрий Филиппов - Насмешка любви

Для него, Андрея Соколова, который, как я уже говорил, жил совсем в другом мире, можно сказать – полувиртуальном, сегодняшний день был очередным Праздником Победы, которых не так уж и много было в его жизни. Не только потому, что удачно завершил свою работу, а от того, что он сделал это – несмотря ни на что!

День клонился к вечеру. Много о чём мы поговорили, и не мешало ещё бы поговорить, но пора было мне собираться в дорогу – командировка и так непозволительно затягивалась. Все несостоявшиеся разговоры было решено оставить на потом.

На прощание я попросил разрешения сфотографировать некоторые его работы. Что и сделал. Но сам он позировать перед камерой категорически отказался: дескать, нечего людям настроение портить.

У калитки, прощаясь с Елизаветой Васильевной, я как бы невзначай спросил её:

– Да, совсем забыл: а как вы познакомились?

– Ну, милый, ты очень многого хочешь знать! – Загадочно улыбнулась она. – Это уж совсем другая история. Не про тебя. Это личное. Как там у Пушкина: преданье старины глубокой – дела давно забытых дел. Заезжайте. Рады будем.

На том и расстались.

«Как же не про меня?!.. – подумалось мне. – И про меня тоже».

По дороге на вокзал, на площади, я повстречал Петровича. И попивая с ним пивко под водочку в ожидании поезда, как бы между прочим спросил, чтобы упорядочить свои впечатления, хотя и так мне всё было ясно:

– Скажи, Петрович, а Андрей Соколов – не тот ли солдатик из твоей байки, что побывал в баньке в женский помывочный день?

Тот даже переменился в лице:

– Может, тот, а может, не тот. Кто их слепых разберёт?..

И вдруг взбеленился:

– Ходят тут всякие – всё высматривают, всё выспрашивают, всё вынюхивают – на честных людей напраслину возводют! Глядишь, и ославят на всю Россию! Шелкопёрые писаки – сраные! А ну-ка подь отсюда, а то палкой счас, – размахнулся он, – перешибу.

Сказал и потряс своей клюкой перед моим носом. Затем плюнул мне под ноги, забрал свою кружку с недопитым пивом и отковылял неподалёку, к свалке из ящиков, чтобы продолжить своё пиршество.

– Ну извини, ляпнул, не подумав. Ты-то как живёшь, всё о других да о других байки сказываешь? А о себе что ж? – спросил я, примирительно поднося ему новую кружку пива. – Женат ли?

– Да кто ж пойдёт за меня такого?

– Да мало ли кто?

– Нет уж, моё дело табак! Мне и так неплохо. Перебиваюсь то на свои, то на подножные. Как с хлебом, так и с бабами. Ну, бывай здоров, заскакивай, ежели что надо – подскажу.

Захмелев, подобрел он и промолвил при расставании:

– А про слепого того забудь. Враньё всё. Наговорил я, бог знает что. Нехорошо это.

«Счас, как же забуду, – подражая местному говору, подумалось мне, – раз тут такие страсти в вашем бабьем царстве разгорались и разгораются, по-видимому, и сейчас!»

Стоял душный вечер, с запада набегали чёрные тучи, изредка полыхали зарницы. И вслед за ними слышались приглушённые расстоянием раскаты грома.

– Гроза идёт, – промолвил Петрович. – Серьёзная. Шустро набегает. Так что держись – как бы огороды не посмывало сверху.

Мы посмотрели в ту сторону, что на взгорье, за танцплощадкой, где только что выстроенные добротные бревенчатые избы уже укутывались серой и влажной мглой.

И вдруг оттуда, с того же взгорья, разорвало тишину девичье многоголосье:

Средь дремучих лесов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося,

И ко мне невзначай забрело…

– Верка с подружками из клуба возвращается, – узнал певуний Петрович.

И тут же где-то рядом откликнулась другая компания:

Напилася я пьяна, не дойду я до дома…

А затем – совсем неподалёку:

На реченьке-речке, на том бережочке

Мыла Марусенька белые ножки.

Плыли к Марусеньке белые гуси…

– А это Мотина дочка… Скоро про «шумел камыш» начнётся.

– То-то ты всё знаешь, Петрович?

– Такая должность. Сколько лет живу – ничего нового, разве что на танцплощадке что-нибудь новенькое – ну, там «рио риту» услышишь или ещё чего. А так: любят у нас тут бабы пострадать. И по поводу и без оного.

– Ой, ли? В том ли только здесь дело.

– А от чего ещё?

Петрович внимательно посмотрел на меня:

– Сболтнул я тебе о слепом сдуру, а ты уж язык навострил.

И погрозил корявым пальцем:

– Смотри, ты слово дал! В общем, прощевай. И не поминай меня лихом.

Я промолчал, хотя никакого слова и ни по какому поводу ему не давал.

На том и расстались.

Вернувшись в редакцию, я сдал на первую полосу – в праздничный номер обширный фоторепортаж о творчестве Андрея Соколова, присовокупив к нему балладу «Огонь и розы». А через неделю – и очерк о молодой трактористке из той же глубинки, который начинался словами :«Валька любит вставать с петухами, когда только ещё просыпается солнце, и степь, убаюканная обильными росами, чутко прислушивается к шорохам».

И больше ни слова, ни о Петровиче, ни о его байках.

Но ещё долго, долго, долго я вспоминал эту свою поездку в ту далёкую таёжную глубинку, в которой, к сожалению, так и не побывал больше, и потому героев моих тамошних встреч больше не увидел. И всё думал: что же это за штука такая – простое женское счастье, о котором я там услышал впервые в пересказе Петровича – из Лизкиных уст? Но как ни размышлял, так ничего и не понял. И не понимаю о нём ничего до сих пор.

Впрочем, какие наши годы?! Может, ещё и повезёт – пойму.

НАТАЛИ

Матери Мира посвящается

Джон Булаткин – пятидесятитрёхлетний малый, похоронивший полтора года назад жену и не успевший обзавестись новой, или хотя бы, на крайний случай, «гёрл–френд», находился в прострации высшей степени. С Лизой он прожил двадцать пять лет и был по-своему счастлив с ней, и несчастлив – тоже.

У каждого из них был свой потаённый мир, входить в который не разрешалось никому – даже супруге или супругу. Хотя время от времени оба они приоткрывали в этих своих мирах друг для друга форточки.

«Улетел бы туда, где свободен от музыки слов, но на что я там годен без ласки твоей и томленья,» – написал он как-то ей на поздравительной открытке по поводу очередного юбилея. Она приняла эти слова как должное и ответила, полгода спустя, в день тезоименитства Джона: «Вот так и я – в пустынном том лесу брожу одна, тобою позабытая, свечою тихо голову несу». Право, из их посланий можно было соорудить неплохую мелодраму о поисках вечной любви, если бы не одно «но». Сентенции эти были ремейками творчества одного местного поэта – их общего друга, тайно влюблённого в Элизабет, – то бишь Лизоньку, и Марины Цветаевой. Однако она, Лизонька, была крепким орешком – нюни не распускала, шашни на стороне не заводила и Джону верна была, что называется, по самый гроб их совместной жизни.