Юрий Филиппов - Насмешка любви

Я понимал его: он стремился поскорее убрать возникшую неловкость, так хорошо знакомую ему при беседе с неизвестным прежде человеком. И лучше всего это сделать по русской традиции за бутылкой доброго вина. И ему удалось устранить возникшую между нами преграду.

А я в свою очередь дал себе зарок не задавать ему никаких неудобных вопросов, кроме одного:

– Как же это вам удаётся?

– Что? Вслепую? – улыбнулся он. – Да на ощупь! У меня теперь всё на ощупь.

– Не понимаю… – Я ждал от него каких-то там приспособлений или трафаретов. Ну, в общем, бог знает что.

Он потянулся и обнял меня.

–Ну, что же, смотри. Ты ведь за этим и приехал. Или нет?

Андрей Владимирович ловко опустил руки под стол, вынул оттуда, видимо, с полки резцы и разложил их на столешнице, а затем достал и само изделие – новую свою работу.

И только теперь я понял, что мой нежданный визит застал его за работой.

А он, размяв кисти рук, начал священнодействовать, поправляя на почти уже готовом полотне деревянной гравюры мелкие детали, каждый раз приговаривая:

– Как я работаю?.. Да вот так! Вот так! Вот так!..

Я был почти полностью подавлен: настолько завораживающим было зрелище!

Он весь напрягся, уставившись мысленным взглядом сквозь непроницаемые очки на доску. Пальцы рук его, словно став зрячими, заскользили по полотну, находя безошибочно и крупные и мелкие детали, как бы разглядывали их и соизмеряя расстояния и размеры, а также и замечая то, где нужно поправить.

Он давал волю резцу не торопясь, время от времени постукивая по нему деревянным молоточком, а то и просто нажимая на торец своего инструмента ладошкой – то сильно, а то и слабее, ну и наконец совсем слабо.

– Откуда это у вас?! – воскликнул я изумлённо.

– С детства, – ответил он, приостановив работу, – наследственное всё это. Ты бы видел, какие чудеса творили с красным деревом мои отец и дед, и какую чудную мебель, резную, с разными там финтифлюшками, как они говорили, изготовляли, то ещё бы не так удивился. Вот уж мастера были – так мастера! На всю Россию. Куда там рококо до них!.. И меня – мальца, к искусству своему приспособили. Только я всё больше тянулся душой к архитектуре да заглядывался на скульптуры. Но, как видишь, их наука не пропала даром. Пригодилась – в моём случае. Ну, что?! Убедился?

Сказал и снова застучал молоточком.

Я заговорил о войне.

– Давай не будем. Не люблю этой темы, – ответил он.

– Почему? – вновь изумился я.

– Да потому, что нет ничего в ней хорошего. Ни для ума, ни для разума, ни для подражания. Одно – душегубство да и только!.. Война, она ведь от лукавого, а не от Бога.

– Но ведь война – основа ваших работ?

– Это совсем другое. Да, война лишила меня будущего. Но не она оставила мне жизнь. И не она подарила мне надежду. И не она вложила в меня талант и творит за меня, делая из слепого зрячего, когда дело касается задуманного. Я, если работаю, то словно исповедуюсь за себя и за тех, кому повезло меньше, чем мне, там – на поле боя. А исповедь – дело сугубо личное. И заодно я словно причащаюсь. Подумай только: всего лишь два миномётных снаряда – один спереди, другой за спиною, рванув одновременно, полностью изменили моё бытиё. Так кто же мне оставил жизнь? Не война же?! И для чего? Не знаешь? Вот и я не знаю. Только бесконечно ему благодарен я за это.

Он поставил доску на самое освещённое место веранды, да так, что тени от резьбы, усиливая впечатление, делали задуманный сюжет рельефнее.

– Ну, что? – спросил он.

От избытка чувств у меня комок подступил к горлу, и слеза накатила в глаза.

– Фантастика! – с трудом только и промолвил я.

На деревянном полотне, выструганном то ли из липы, то ли ивы, осины или же ольхи – точно не знаю, не спрашивал, – предстала предо мной по-над ковыльной степью дорога, по которой шёл солдат с котомкой за плечами, опирающийся на самодельную клюку, вырезанную, по-видимому, из найденной по пути сучковатой ветви. По ту стороны дороги – скорбные лица вдов, одних вдов, а далеко впереди – на взгорье молодая женщина, вознёсшая своё запрокинутое лицо к небу и руки, заломленные в згибе, просящие о милосердии.

– Ну вот и всё, – сказал он. – Не думал, как назвать, но, по-моему, всё же стоит так: «По дороге домой».

– Абсолютно, в точку! – заметил я в изумлении.

Всё то время, что я общался с этим необыкновенным художником, три пары детских глазёнок из-за кустов жимолости и ирги с любопытством разглядывали меня – этакого диковинного городского гостя да ещё – журналиста, который пишет про кого хочет и про что захочет в газеты и толстущие журналы. Разглядывали, пока мать, заприметив своих озорников, не загнала их в дом, дав каждому конкретные задания. Двое старших безропотно подчинились, но только не младший:

– Ну, ма-а-а-а-а!.. – канючил он. – Разреши-и-и-и! Интересно же!

– Нечего отцу мешать. Видишь – он занят! – прикрикнула она на него.

А затем, увидев, что муж завершил работу, стала накрывать стол к обеду.

Тут, нужно сказать, она постаралась на славу:

– Вот! Фирменный коньячок. Татьянин, – уточнила она, поставив на стол напиток цвета спелого граната в плотно закупоренном резного стекла замысловатом графине. – Двойной очистки, на лесных травах да ягодах. Трёхлетней выдержки. Лечебный! И голова не болит, и давление не скачет. Ну и вот всё то, что есть в огороде.

– А эта нарезь от окорочка в подарок – от Моти, – продолжила она, делая вид, что ревнует, – любит она тебя, Андрюша, эта Кувалдочка, как, впрочем, и все наши бабы. Ох! Смотри мне, не сподобила бы она мово милого к себе под бочище. Глядишь – стибрят.

И в этом «мово милого» едва-едва, но всё же чувствовалась не так уж и далеко затаённая и отнюдь не показная нежность. Больше того – там не было ни на йоту лжи. Но я никак не мог понять, что их связало – таких внешне двух разных людей, и две неоднородные, по сути, судьбы, соединённые провидением в одну единственную. И как ни старался я самого себя поставить на место то одного, то другого – ничего не получалось. Сплошной туман и ничего другого не вырисовывалось.

– Стибрят, факт, – повторила она.

– Да хватит тебе, – беззлобно отмахнулся он от её шутки. – Можешь не волноваться. Не сподобит. И не стибрит. – Подыграл ей супруг.

Елизавета Васильевна, балагуря, явно старалась произвести на меня впечатление – ради своего мужа, естественно. Я поначалу снисходительно дивился этой показной перебранке, которую можно было принимать и не принимать – за правду, но, услышав знакомые имена, призадумался. И мне подумалось, что с ней ему не грозит ни новая беда, ни одинокая старость, ни безысходная тоска.

А Андрей Владимирович сидел и улыбался, явно довольный и моим одобрением, и жёнушкиным хлебосольством, да ещё и этой – её, ничего не имеющей общего с действительностью, показной ревностностью и последовавшим крепким объятием.