Юрий Филиппов - Насмешка любви

Джон не возражал. Действительно, надо же ей как-то в этой жизни достойно устраиваться.

– А что ты умеешь? – спросил Джон.

– Если захочу, то всё. А вообще, хочу свой дом – большой, с зимним садом, как в «Мельпомене».

Джон загрустил. Значит, скоро придётся расставаться, а он так привык к ней – и к её ласкам, и к терпеливой уступчивости.

Три недели она строила планы, где-то пропадала с утра до вечера, много и обстоятельно разговаривала по телефону и одновременно – чистила-блистила, стирала и гладила, словом, наводила порядок в холостяцкой квартире Джона, баловала пирогами, изысканными салатами и бёриками. И наконец объявила:

– Я прошла кастинг, Джон. Меня взяли помрежем на TV, в программу «Ты и Я», а в перспективе – должность ведущей. А они, знаешь, как живут – эти ведущие?!. Я ведь, как и ты, филолог, Джон. Знаю английский, французский и испанский.

– Но ведь это эротика! Если не большее.

– Ну и что? Главное зацепиться. А потом… Разве Ханге эротика повредила сделать карьеру? Наоборот – такая популярность!

И через три недели ещё сюрприз:

– Какой ужас, Джон! Я – беременна.

– Ну, что ж – будем воспитывать, – только и нашёлся, что сказать, он.

– Как некстати, – ответила она.

После двух телепередач, в которых Натали участвовала, причём, всего лишь один раз – в роли ведущей, она уже была популярна. О ней говорили и писали.

– Ах, как некстати! Как не… к… стати! Но мы никому об этом не скажем. Мы просто объявим, что я и ты – жених и невеста.

– Не понял.

– Это же шоу, Джон!.. Ты понимаешь – шоу! И ты тоже станешь шоумэном, Джон!

– Всё это неприлично, – сказал он. – Неужели ты этого не понимаешь?

– Как неприлично?! Ты кто, Джон? Сергей говорил, что ты иностранец. Кто ты? Янки? Боби? Бош? Нет, только не бош.

– Боби – полисмен, – заметил Джон.

– Ну и что? – откликнулась она, – главное, что ты – Джон. Для имиджа, чёрт побери! И потом… у вас там на Западе шоу – всегда бизнес. Ты ведь не станешь мешать моей карьере, Джон? У вас бизнес – в крови, родной… Ты мне должен помочь. Как никак, а я – твоя женщина.

Джон промолчал. Он ещё ничего не решил для себя, но всё же кивнул головой – да, конечно же, не станет мешать. Ведь в конце концов Натали принесла ему столько счастливых минут, и особенно по ночам, когда шептала, задыхаясь от страсти: «Я так люблю тебя, Джон… Так люблю…»

Он и сам не знал, кто он. Рос – рафинированным мальчиком. Всегда в коротких штанишках с манжетками – чуть ниже колен, и в гетрах, в жилетке – под пиджачком, и при берете. Был немногословен, прилежен, и малообщителен. И в школе, и в университете Джона считали дитём Интернационала, тем более что отца его звали Эдгард, и потому не задавали лишних вопросов, а что касается органов, то у них к нему их вообще не было. Родители же никогда не говорили Джону о тайне его рождения и его имени – тоже: больше отшучивались или же переводили разговор на другую тему. Они так и унесли с собой эту тайну, попав в авиационную катастрофу под Курском.

– Ведь я твоя женщина, Джон? – повторила вопрос Натали, коснувшись пальчиком его сосца..

Такой страстной ночи у Джона ещё не было.

«А будь что будет,» – решил он, проснувшись поутру.

Был канун Рождества. С утра шёл густой крупный снег, затем он поредел и падал – как по ниточке: одна снежинка за другой. К вечеру прояснилось, и в сумерках среди неторопливо бегущих на запад облаков зажглись звёзды.

В этот день Джон намного раньше, чем обычно, отпустил по домам свою команду. Наградил каждого работника премиальными. Сдал под охрану бутики, оставил лишь на усмотрение бармена «Наливайку». И вот теперь, нагруженный подарками, медленно поднимался по лестнице на второй этаж – в свои апартаменты в предвкушении того, что вот-вот он наденет любимые тёплые тапочки и халат и подремлет в кресле – перед тем, как нужно будет сесть за праздничный стол.

Натали он нашёл в затенённой спальне – в компании двух обнажённых здоровяков, которые в поте лица трудились над ней, во всю орудуя своими предметами любви. И столько страсти было в издаваемых ею звуках, что Джон на мгновение оторопел. И тут же, увидев на прикроватном столике толстую пачку банкнот, всё понял – так вот, каков ныне её рейтинг, как ведущей TV, и какова цена её услугам! Почти как у Верки Сердючки, который или которая, как хотите, поговаривали знатоки, «снимает» на корпоративных вечеринках по сорок тысяч баксов. Но здесь в его доме была, похоже, корпоративная случка. Джон был не то чтобы в шоке, он был раздавлен.

–Ты кто? – спросил Джона, не прерывая своего отнюдь не христианского священнодействия, один из здоровяков.

– Это мой жених, – оглянувшись, промурлыкала Натали, ни на секунду не выпуская из своих цепких объятий здоровяков. – Потом, Джон… Потом я объясню тебе всё, Джон. Потом..

– Жених?!.. Ну что ж, жених, присоединяйся, – рассмеялся второй здоровяк.

– Тут на всех хватит, – откликнулся первый. – Заодно и выпьем… за восходящую… суперзвезду… телеэкрана. Скоро… ты, приятель, будешь… сказочно… богат – как Бил Гейтс!.. Такую бабу приручил!.. О-о-о!.. Как хорошо, чёрт меня побери!

Джон повернулся и вышел. В нём всё бушевало от ярости. «Какие там объяснения? И что ещё можно ждать от проститутки! Неужели собирается оправдываться производственной необходимостью?»

Да и разве можно было возместить то, что он только что потерял.

На лестнице Джон встретил Мальвину.

– С Рождеством Христовым, сынок! – сказала она и, посмотрев Джону в лицо, казалось, всё поняла.

– И тебя тоже, мать.

– Послушай меня внимательно, сынок, – взяла она Джона за руку, – я давно хотела поговорить с тобой. Во имя твоих родителей, Царство им Небесное. Послушай старую ведьму, которой скоро идти к Господу на покаяние, и которая в своё время осчастливила не один десяток юнцов, наставляя их на Путь Истинный. Не женись. Не порть свою карму. Рождение ребенка – это далеко ещё не повод для свадьбы. Есть другие – более важные ценности. И пусть хранит тебя, и детей твоих Господь! Аминь.

И перекрестив Джона, Мальвина по-старушечьи неловко стала спускаться по лестнице.

«И то – правда. Не стоит портить,» – подумал Джон, хотя в душе всё ещё саднило от только что перенесённого унижения.

Он вышел на улицу, вздохнул полной грудью морозный воздух и, стоя среди суетящейся предпраздничной толпы, долго смотрел вверх, словно пытался разглядеть там, в вышине, среди сверкающей россыпи звёзд того, кто сотворил всё это безобразие.

Одиночество

Старик умирал. Он грелся у огня разведённого им костра.

Тело уже давно мало слушалось его, жил только дух. А рядом теплилась другая жизнь. Маленький мохнатенький комочек залез вначале ему под мышку, потом, поурчав, полизал шершавым языком лицо – тщательно, сантиметр за сантиметром, и наконец, усевшись на плече, уставился на огонь. Но лишь на минуту.