Сергей Воронин - 4 рассказа из журнала Нева № 9 (1986)

— А, заживет!

Однажды их застала гроза. Костик Никонов накрыл чехлом теодолит, но, решив, что инструменту ничего от дождя не сделается, накрыл чехлом голову Ванде. У него-то был капюшон, а она — простоволосая. Но Ванда тут же сбросила чехол, посчитав, что будет в нем некрасивая. А она и так была не очень привлекательна. Хотя грудь у нее была хороша — высокая, налитая. Нет, Костик и не думал с ней сближаться, но вот надел ей на голову чехол, и она решила, что он заигрывает с ней. Лукаво взглянула на Костика и засмеялась. И все это уже при всплесках молний и содрогающих землю раскатах грома. Смеясь, они схватились за руки и, спотыкаясь о щебенку, побежали искать укрытия. И нашли его под навесом большого камня. Этот камень нависал над ними, как козырек, и уже кому-то служил прибежищем, — потому что на земле лежали охапки сухой травы.

Здесь ливень их не доставал, но, чтобы не мочили заносимые ветром брызги, надо было прижаться друг к другу. И они прижались. Сквозь свою тонкую шелковую рубаху Костик почувствовал упругое тепло, исходившее от тела Ванды. И случилось то, о чем он и не думал еще полчаса назад. Когда это произошло, то первое чувство, которое овладело им, была досада и на себя, и на Ванду. Не допусти она, ничего бы и не было. Он сидел хмурый, жадно курил и не глядел на нее. Ванда поняла его состояние и, робко улыбаясь, сказала:

— Я никому не скажу… Об этом никто не узнает.

— Да, так было бы лучше, — ответил Костик, по-прежнему не глядя на нее.

Удивительно, до чего она была несамолюбива! Ей не было даже обидно, что Костик так пренебрежительно к ней отнесся после того, что произошло. Мало того, она была даже рада случившемуся, считая, что не так уж она некрасива, если такой замечательный парень, как Костик Никонов, о котором игриво шушукались девчонки-геологини, сошелся с нею. Он-то ей понравился с первого раза, как только увидела его: высокий, статный, но и в голове не держала, что он сблизится с ней. И вот надо же! Она радостно улыбалась, переполненная своим случайным счастьем. Конечно же, она никому не скажет, что на какое-то время они были как муж и жена. Но она-то об этом будет знать, знать всегда!

Она никому не сказала. Но то, что произошло в тот грозовой, ливневый день, не прошло для нее бесследно. Не думая о последствиях, подчиняясь только своему, ошеломившему ее чувству светлой радости, Ванда стала думать только о Костике, о своей любви к нему. На работе, стараясь во всем угодить ему, еще не дослушав, что надо сделать, неслась с рейкой совсем не туда, куда надо. И Костик кричал на нее. А она только улыбалась, и глаза ее сияли от того, что он видит ее. Он был для нее, как солнце. Она не могла на него ни обижаться, ни хмуриться.

Кончилось это тем, что Костик заменил ее другим рабочим-реечником. «Дурная какая-то, — объяснил он начальнику партии, — со скалы чуть не сорвалась. Лезет в самую гущу ежевики, ободралась. Да и вообще, какая-то чокнутая…»

Нет, она и тут не обиделась. Значит, так надо Любимому. Но теперь, если Ванда не могла быть вблизи него днем, то вечером, после работы, где бы Костик ни находился, она была тут же. Шел ли куда Костик Никонов, Ванда, делая вид, что идет по своим делам, следовала за ним. Если он сидел в палатке, то она или бродила неподалеку, или стояла в тени деревьев и неотрывно глядела на движущуюся тень Любимого в освещенной свечой палатке. И только когда наступала ночь и гасла свеча, уходила к себе, да и то не сразу, а сначала приближалась к той стене палатки, возле которой спал Любимый, и чутко прислушивалась к его дыханию.

Она ничего от Костика не требовала, не просила. Ей нужно было только его присутствие, тот воздух, которым он дышал.

Конечно же, такое ее поведение не могло оставаться не замеченным окружающими. Заметили. Стали подшучивать над нею и над Костиком. Но если Ванда относилась к этому равнодушно, будто ее это не касалось, то Костик бледнел от ярости.

«Чего ты за мной шастаешь?» — злым шепотом говорил он, и в глазах его была ненависть.

Она видела этот его ненавидящий ее взгляд и сжималась, как провинившаяся верная собака перед суровым хозяином. Ее надо бы пожалеть. Но жалости у Костика не было. Он готов был избить ее. Опасаясь, чтобы кто не заметил, что он разговаривает с ней, оглядывался и отрывисто говорил: «Не лезь ко мне! То, что было, — это случайность! Понимаешь, случайность! Никакой любви у меня к тебе нет и не надейся — не будет!».

— Я не надеюсь, — чуть слышно ответила она, — только не сердитесь…

«Черт побери-то! Какая-то идиотка! — в злом раздражении пробормотал Костик и ушел. Но, пройдя немного, обернулся и сказал: «Не ходи за мной! И вообще, я тебя… ненавижу!» И невольно поглядел ей в глаза. То, что он увидел, потрясло его. Она словно бы и не слышала его страшных слов. Глядела на него и в ее глазах была только любовь к нему.

«Дура!» — уже выкрикнул он. И чуть ли не бегом пустился от нее.

Она перестала его преследовать. Так прошло два дня. И вдруг он услышал о том, что Ванды нет вот уже двое суток, что никуда она не отпрашивалась, да и отпрашиваться, собственно, в тайге и некуда. Видимо, что-то случилось с ней. Но что?

Как выяснилось для Костика Никонова, последним, кто ее видел, был он. И этого никто не знал, кроме него. Он же молчал, все больше испытывая смутную свою вину в связи с ее исчезновением и от этого тревогу. Но молчал. Ничего не сказал и через неделю, когда уже стало ясно, что с Вандой случилось что-то непоправимое.

Тайга. Чтобы затеряться в ней, не так уж надо много усилий.

Я знаю его давно. Он мой сосед по даче. Тихий, добрый человек. Пенсионер уже. Встречаемся время от времени и говорим о разных разностях: о рыбалке, о грибах, о том, как лучше содержать сад. И тут как-то пришел и, не то смущаясь, а вернее неловко чувствуя себя, сказал:

— Не могли бы вы послушать мою исповедь… Собственно, и не исповедь… Но вот уже несколько дней не выходит из головы… Я бы не стал вас беспокоить, но уж очень странный произошел со мной случай. Точнее, даже не случай… Особенного ничего не случилось, но… Только не подумайте, что я чего-то не того. Нет, со мной все в порядке, хотя и подваливает к восьмому десятку. В разуме я ясен, да вы меня знаете. И на память не жалуюсь. Так что в отношении склероза тоже все в порядке… Лучше я начну. И издалека, чтобы яснее вам было…

Он оглядел мой кабинет, остановился взглядом на книжной полке, вздохнул и начал свой рассказ.

— Жизнь моя ничем особым не отличается от тысяч подобных мне. Родился я в тысяча девятьсот пятом году, в том самом январе, когда народ шел к царю за милостью. В тот день был убит мой дед на Дворцовой площади. Отца у меня не было. Так что мы вынуждены были уехать на жительство к маминой сестре в деревню. Там было легче маме растить меня и мою сестру Олю. И надо сказать, мечтой мамы было дать нам с Олей высшее образование. Под этим знаком, собственно, и прошла ее жизнь. Она добилась для Оли бесплатного обучения в гимназии. Но Оле негде было жить. И мама определяет ее в богатую семью. За стол и кровать Оля должна была репетировать одну из дочерей этой семьи, старшую. Длинную, худосочную, не способную к учению девочку. Зато вторая, Таня, — ну что это был за ребенок! Живая, умная, веселая, все время в движении. Огромные черные глаза и две такие же черные косы. И о чем бы ни говорила, что бы ни делала — всегда веселые, немножко лукавые глаза…