Катя Капович - Вдвоём веселее (сборник)

Веселый гагауз, который первым продал мне шкуры, зазвал меня к себе. Его звали Павел, ему было лет пятьдесят.

– Дом вон он, за углом. А дома у меня еще много шкур…

Забор, аккуратный палисад, деревянные крестики подпорок. В саду фруктовые деревья в белых гольфах стояли рядком, как школьники на пионерской линейке. Стволы смазывали известью от гусениц. Дом Павла, большой и светлый снаружи, оказался темным и тесным внутри. Комнат было много, пять или шесть, но все они как-то бестолково лепились одна к другой. В длиной, как вагон-ресторан, кухне за столом обедали трое мужчин. Жена Павла, болгарка Мария, принесла две тарелки с голубцами, полила сверху сметаной. Павел разлил по кружкам красное вино и посмотрел на меня.

– У тебя, я заметил, крест.

– Угу.

Какое-то время мы ели молча. Мария за стол не садилась.

– Не бойся, мы тоже в Христа веруем. Скажи, мать?

Жена отрицательно покачала головой. У болгар это означает «да».

– Смотри, вот.

Он выдвинул ящик и достал тяжелый железный крест. Кроме креста в ящике лежали молитвенник и бумажная икона.

– Купили в Киеве.

Я поняла, что сейчас мне откроется большая истина. И придет она от этого простого человека.

– Ведь как получилось, что этот крест спас нашу семью? Сначала у нас долго не было детей. Даже в больницу ездили. Нет, и всё. Пустая была Мария. Правду говорю, мать?

Мария подтвердила.

– Потом один добрый человек посоветовал в лавру съездить, к мощам. Мы и поехали. Сначала автобусами до Тирасполя, потом в Киев. Ищем эту лавру. Нашли. Правильно, мать? Поставили свечи, икону вот купили. Четыре рубля, а какая мощная вещь оказалось. Что ты думаешь?

– Не знаю, – сказала я.

– Помогло.

– И что случилось?

– Сама гляди, какие орлы!

Орлы не отреагировали на комплимент, они, наверное, слышали эту историю много раз. У всех троих были тяжелые сросшиеся на переносице брови и большие коровьи глаза.

– Неплохо получилось?

Я кивнула.

Павел деловито налил еще по кружке, и мы чокнулись.

– А почему не замужем? Женихов нет?

– Нет.

– У меня младший тоже вот никак не обженится… Сашок. Красавчик, нет?

– Да.

– А что поделываешь?

– Да так, всё понемногу, дубленки вот шью.

Павел взглянул на жену, потом на меня:

– Ну и славно. Будешь закупаться у меня, я тебе сброшу до двадцати за штуку. Пошли посмотрим товар.

Он вытер губы домотканым полотенцем и отяжелевшим от еды движением отодвинулся от стола. Мы опять прошли дом насквозь и очутились в завешанной турецкими коврами комнате. В углу лежала гора овечьих шкур. «Ты выбирай, выбирай, а я тут почитаю», – пробормотал Павел и, вытащив из кармана сложенный газетный листок, прилег на тахту. Через пять минут я услышала его равномерный хозяйственный храп. Я сложила отобранные шкуры в баул и, оставив деньги рядом с ним на подушке, вышла с заднего двора в переулок.

Я не то чтобы абсолютно ни во что не верю, думала я дорогой. Сам факт того, что дорожка из детства привела меня к Колосовым, доказывает, что я верю в судьбу. Ведь не успокоилась же я, не махнула на всё рукой, когда мне не вернули собаку. Я задала тогда вопрос, и мне до сих пор на него отвечают. Может быть, Бога и вправду нельзя ощутить на уровне электрической розетки. Ведь всё не случайно, не просто так: эти люди, эти книги, эти разговоры за полночь. Ну дай мне какой-нибудь знак, хоть намекни, чтобы я поняла, что иду в правильном направлении, ведь слаб человек, мечется в потемках, как мотылек вокруг лампы. Сравнение было не очень точным, но меня устраивало. Вокруг дремали крестьяне. Автобус трясся на подъезде к городу. Впереди, в окнах, мелькнул костяк строящегося небоскреба. Это был первый кишиневский небоскреб. Я решила сосчитать этажи – их оказалось ровно девять. Последние были еще в лесах, но к крыше уже успели присобачить длинный транспарант. Когда подъехали ближе, я задрала голову и увидела изображение вождя революции. Под протянутой вперед рукой большими красными буквами было написано: «Правильной дорогой идете, товарищи!»

Вокруг была ночь, когда я вышла на конечной остановке.

– Минуточку, – сказал голос за деревьями.

Я оглянулась и никого не увидела.

– Куда это мы идем так бойко? – спросил он меня задиристо.

До улицы Ленина оставалось пять-шесть коротких кварталов. Там было светло, горели фонари.

– Какие мы гордые! – обиделся голос.

Я обернулась и, наконец, увидела его владельца. Это был рослый мужчина в спортивных шароварах и ватнике.

– Ну-ка, сымай пальто! – заорал он, в поднятой руке у него блеснул металлический предмет.

«Нож», – мелькнуло у меня в голове. Примерившись к круто уходящему вверх переулку, я побежала. За мной впервые гнались – очень неприятное чувство. Большая часть сил уходила на то, чтобы удерживать в равновесии мои баулы. Без этих баулов я бы запросто одолела остающиеся двести метров. Но это был недельный заработок на семью из четырех человек, которая кормила еще с полсотни других. В моем спортивном детстве у меня была напарница, мы вместе бегали барьеры. На соревнованиях практически всегда побеждала она, хотя я ничем не хуже. Наташа Паненко, Наташа Паненко, стала повторять я себе, сейчас тебе покажу. Когда я остановилась, переулок был снова черен и пуст, как подзорная труба. У двери закрытого молочного магазина дремала старая облезлая кошка. Я присела рядом с ней на крыльцо, тяжело дыша.

– Ты видела? – спросила я ее.

– Я это предвидел, что христиан перестанут отпускать! – сказал Ваня спокойно в одно из воскресений, когда я пришла просто так. – С другой стороны, – сказал он, – стали вдруг активничать австралийцы. Берут в основном молодых специалистов. Котируются программисты, инженеры-строители, медсестры и провизоры. А ведь тоже вариант? Скажем, подаешь в австралийское посольство анкету и одновременно записываешься на какие-нибудь шестимесячные курсы провизоров…

– Вариант неплохой, – сказала я, – но мне не подходит. Я ведь и уезжаю оттого, что все в этой стране хотят сделать из меня провизора.

Он понял. Он вздохнул и мысленно отпустил меня.

В тот вечер я просто так села в троллейбус и поехала. Было тепло, распустились каштаны. Дома, ограды и заборчики обвивал виноград. Не хотелось искать смысла жизни. Не хотелось никуда уезжать. Я любила свой город, я знала все его закоулки, все его тайные грехи и пустяковое величие. Вон Штефан чел Маре поднял крест над Пушкинским парком, а вон там крестьянин у здания Министерства внутренних дел развернул на тряпочке сыр и помидоры. К нему подошел молодой голенастый милиционер, попросил уйти. Мужичок не обиделся, стал скатывать свою скатерть-самобранку. Какой безропотный, овечий народ! Так они и живут уже пятьсот лет: то турки их пнут, то румыны погонят. А может, это и есть жизнь? Почему мне всегда кажется, что всё происходящее – это только подготовка? Что вот подготовлюсь и начну жить? Зачем я так упорно думаю: уеду и начнется новое, настоящее. А раньше думала: вот закончу институт и начнется… А что если нет ничего иного? Или опять экстраполирую?