Катя Капович - Вдвоём веселее (сборник)

– Я не могу.

– Не можешь?

– У нее шесть лет назад была трепанация черепа.

– Ах ты, Господи!

– Забыли у нее в голове инструмент!

Я пересказываю Кристинину историю. Он успевает отвлечься, я смотрю на него с упреком, он снова спохватывается.

– Что за инструмент хоть?

Спасение пришло неожиданно и совсем не с той стороны, откуда ожидалось. У дочери в школе обнаружились случаи ветрянки… Кристина быстро собрала вещи, и через час за ней приехал Леонардо.

– Извини, что покидаю вас в трудную минуту, – сказала она, прощаясь.

– Ничего, ничего… – пробормотала я.

Когда машина отъехала, я долго махала ей вслед рукой, потом посмотрела в небо. Мне на лоб упала снежинка. Она, стало быть, прожила у нас полгода. За эти полгода я не написала ни строчки. К тому же чуть не разбилась в автокатастрофе.

И вот странное дело. Проходит пара недель, и я чувствую, что мне чего-то не хватает. Посмотрю в угол, где обычно сидела Кристина, и вдруг вспоминаю, как мы вечерами смотрели детский фильм, пили чай, потом обсуждали ее новости. Она втянула меня в свою жизнь, которая так отличалась от моей. Там всегда происходило что-то, бушевали страсти. То вдруг ниоткуда возник ее американский отец. Кристина ездила к нему знакомиться. Восхищалась мачехой, писала лирические письма сводной сестре. Вспоминала я и ее щедрость. Деньги она тратила направо и налево. То ездила с дочерью кататься на лошадях, то устраивала всему классу прыжки с парашютом. Вспомнила я слова Чехова: настоящее счастье это то, о котором не знаешь.

Сначала она мне время от времени звонила и рассказывала о богатых ребятах, с которыми она и Леонардо вошли в долю. Потом звонила и сообщала о разочарованиях, ругала американскую бюрократию (не жила она в Советском Союзе!), сообщила невзначай, что выходит за Леонардо замуж, остается жить в Америке. Как-то, уже весной, столкнувшись с Леонардо в метро, я узнала, что Кристина в Кении, помолвку расторгла, живет в деревне у какой-то учительницы английского. Света у них нет, воды тоже. Я с легкостью представила ее там. Такая всё выдюжит. Действительно, ей бы, а не мне быть писателем.

Леонардо вынул из кармана фляжку. Отпил половину и протянул мне.

Я оглянулась по сторонам, сделала пару глотков:

– Слушай, – спрашиваю, – а правда, что Кристина написала про нас роман?

Он не удивился:

– Написала.

– Ты читал?

Леонардо задумался:

– Можно и так сказать.

– Ну и как? – спросила я полуревниво, полупольщённо.

Он сделал рукой колебательный жест. Так себе… Я немного подождала, но к вышесказанному ничего не было добавлено.

Подошел мой поезд. Мы с Леонардо обнялись, и я пошла.

В вагоне, кроме меня, никого не было, потому что поезд шел до конечной без остановок. Я села на скамейку и стала смотреть в окно. Встреча с Леонардо навеяла на меня философское настроение. Что жизнь, думала я, вот такая бесконечная полоса темноты, перебиваемая редкими, размазанными по стене огнями. Они быстро уносятся обратно в темноту-ни остановить, ни разглядеть. А ведь там какие-то люди, с которыми ты никогда больше не встретишься. И только порой случается – вдруг скрип тормозов, скрежет рессор, и поезд почему-то замедляет бег. И на мгновение видишь всё. И маленькую женщину с желтыми волосами, и ее спутника, похожего на гигантскую тень. А потом снова чернота, снова огоньки.

Дома среди квартирных счетов я нашла длинный официальный конверт с синей печатью, поперек которой красным было написано: «Очень важно». Вскрыла конверт, пальцы мои дрожали, когда я читала следующее:

«Уважаемая миссис Капович! Двадцать седьмого августа прошлого года после аварии на Мемориальном шоссе ваше тело было доставлено в кембриджскую больницу, где его освидетельствовали врачи и больничный адвокат. Счет за услуги по уходу за телом до сих пор остается неоплаченным. Штраф составляет пятьсот долларов. В случае неуплаты дело будет передано в суд».

Зимой с 78-го на 79-й год я сбежала из нижнетагильского пединститута, бросив половину вещей и избавившись в пользу одной татарской подруги от бабушкиной котиковой шубы, тяжелой и изрядно полысевшей. «Шуба мне теперь ни к чему», – оправдывалась я перед мамой. В Кишиневе зима была мягкой, не то что на Урале. Мама лежала со сломанной ногой, и ей пришлось согласиться с тем, что меня не стоит отсылать обратно. Нижний Тагил был замогильный город, по сравнению с которым Кишинев показался мне столицей мира. Еще подавали в каменных подвальчиках старого города подогретое вино, и играла скрипка какого-нибудь развеселого молдаванина с липкой черной прядью на лбу. Молдаванин зачастую оказывался евреем, и ему тоже пора было уезжать в Израиль или в Америку, куда уехали все его родственники, но оставалось еще подзаработать пару тысяч – вот он и лабал.

Я никого не знала в опустевшем городе, и мне совершенно нечем было заняться. На магнитофоне «Нота» я крутила пленки с Галичем и Высоцким. Пленки рвались от старости, я их склеивала ацетоном и снова слушала. На полках у меня в комнате стояли заброшенные мной книги, много было всякой переводной поэзии. Читать почему-то не хотелось, разве что я заглядывала в отпечатанного на машинке и уже заученного наизусть Мандельштама. В один из таких совершенно пустых дней бывшая школьная подруга уломала меня пойти с ней в молодежную литературную студию. Студия при Союзе писателей находилась в Доме печати и справедливо называлось «Орбита». Вела ее поэтесса Алла Юнко. Алла с конца семидесятых работала редактором газеты «Молодежь Молдавии». Еще в школьные годы, относя в Дом печати свои рассказы, я натыкалась на Аллу, курящую в коридоре с каким-нибудь молодым поэтом. В ожидании знакомого редактора я закуривала в стороне. Проходило пару минут, и, взмахнув в моем направлении дымящейся сигаретой, Алла говорила:

– Посмотрите, Катя, какие замечательные стихи принес мне…

Дальше чудовищно перевиралось имя поэта, и, чтобы замять оплошность, Алла тут же в коридоре просила поэта зачесть что-нибудь из последнего. Поначалу она мне казалась обычной восторженно-лживой советской редакторшей, со временем я убедилась, что за всеми этими наработанными манерами кроется добрая, живая, слегка придушенная обстоятельствами душа. Говорила Алла уютным баском, родом происходила из молдавской деревни, где у нее еще жила старушка-мать. Алла просто, по-деревенски, тосковала по матери, писала ей длинные письма, посыл ала газетные вырезки со своими стихами, сгущенку, тушенку, чай. Поэтому узнав, что «Орбиту» ведет она, я согласилась.

Школьная подруга всю дорогу повторяла, что будет «совершенно очаровательно». Когда мы пришли, сидячих мест уже не было. Стулья стояли в семь плотных рядов, и в узкой комнате было не продохнуть от жарящих воздух батарей. Я постояла у двери и, не очаровавшись, вышла в коридор. Серые стены, желтые двери с табличками. Там уже курил молодой человек, которого я от нечего делать начала разглядывать. У него было длинное бледное лицо, дымчато-серые глаза, веснушки, сверху шапка черных волос. Он был худой, как восклицательный знак. Куря и, как мне казалось, не замечая меня, он шагал взад-вперед по коридору. Наконец этот маятник остановился у меня за спиной.