Сергей Тютюнник - Непримиримые

– Наведи порядок здесь, комбат! Что они вылупились, как идиоты, боевика живого не видели?!

– Разойдись! Проверить оружие! – рявкнул комбат, и военный народ, включая двухгодичников, засуетился, расходясь со двора с нежеланием.

– Тебя еще будут допрашивать, – продолжил Балакин, – а пока ответь: сколько людей у тебя было на момент окружения и где они сейчас?

Шамиль, выслушав вопрос, молча развернулся к лежащим в ряд четырем телам и всмотрелся. Тут и Балакин, и глава местной администрации, и комбат, и «комиссар», и веснушчатый солдат-конвоир, и еще кто-то тоже стали рассматривать облепленные мухами, дырявые в нескольких местах тела погибших. Один из них еще дышал, но жить ему оставалось недолго, и это все понимали.

Шамиль, показав рукой на троих, сказал, что они – его люди, а тот, что в голубой джинсовой одежде, в отряде не состоял.

– Мы думали, это твой родственник, – слегка пожалел о случившемся Балакин.

Шамиль помолчал, вытер кровь, сочащуюся из уха и ноздри, чмыхнул носом и, не меняя тона, произнес:

– Это не родственник. Это мой сын…

Сознание Балакина заволокло туманом. Он ощущал это физически и стремился преодолеть его плотность. Он молчал, трудился умом и думал, что Шамилю жить нельзя и что он умрет непобежденным.

«Джинсовый» сын лежал с пулями в груди, а Балакин слушал сухой, как протокол, рассказ Шамиля и глядел на бледное лицо убитого, похожее на лицо Иисуса Христа с русской иконы. Но божественного знамения Балакин в этом не видел, а только думал, что это черт знает что и Бога на свете нет.

– Я не хотел, чтобы он воевал, – проскрипел горлом Шамиль. – Он учился в Махачкале. Осенью бросил. Боялся, что его из-за меня арестуют. Приехал сюда. Я отвез его в этот поселок. Поселил у дальней родни. Вместе с женой. Я хотел, чтобы он пережил войну. Я сам заставил его выйти из окруженного поселка, чтоб не попал под бомбу.

Берег сына Шамиль, охранял от пули и людской молвы, от кровников и российских спецслужб… И не уберег…

– Вы напрасно его убили, – заключил свой короткий рассказ Шамиль и прострелил взглядом растерянного Балакина: – Он ничего плохого вам не сделал.

– Мы его не убивали, – напористо стал оправдываться Балакин. – Ты сам его убил. В нем пули из твоего пулемета.

– Нет, – крутил головой Шамиль, – это ты, командир, убил моего сына. И Аллах тебя покарает.

И Балакин постыдился под сенью светлого образа маршала Жукова спорить дальше. Он отвел взгляд от бронепробивающих глаз Шамиля и посмотрел на мертвого юношу, бывшего студента, облепленного мухами. Мысль о Боге и черте не уходила. Балакин достал из кармана свои очки, но не надел. А Шамиль, потерявший в жизни все, вдруг рванулся из круга офицеров, ударил кулаком в лицо зазевавшегося на допрос солдата-конвоира, вырвал у него автомат, передернул затвор…

Пока Шамиль спорил с судьбой, выдирая у веснушчатого бойца автомат, и передергивал затвор, все офицеры стояли молча, растерявшись от наглости пленника, и лишь глядели удивленно на Шамиля. Только чеченец – глава администрации – выхватил из кармана пиджака пистолет системы Макарова и сдвинул флажок предохранителя…

Шамиль вырвал автомат у зазевавшегося солдата, разбив ему нос, и сыпанул очередь в сторону Балакина. Но тот стоял в глубине круга, и все пули достались «комиссару» Постникову, который стоял с краю, а значит, ближе всех к Шамилю…

– Солдат! Я тебя убью! Фамилия? Фамилия твоя как?!

– Прекратить! Прекратить, епвашумать! – заорал Балакин, позеленев лицом, и хрястнул о сухую закаменевшую землю свои итальянские очки.

Комбат бросил тормошить солдата и повернулся к задыхающемуся Балакину.

– Разойдись! – на пределе закричал Балакин и, потратив все свои силы, стал медленно оседать на землю.

Никто не расходился. Никто не двинулся с места. Никто не проронил ни слова. Лишь два выстрела донеслись издали. Это тихий офицер ФСБ под шумок расстрелял двух отсеянных на фильтропункте таджиков-наемников. И два диких голубя, прошелестев крыльями, унесли в клювах их души. И пришла тишина…