Владислав Реймонт - Рассказы

Несколько дней она носилась с этим планом. Обдумывала его со всех сторон, но не могла решиться отпустить сына так далеко.

«Поеду и я с ним! Чего ради мне тут оставаться?»

Эта идея ее ошеломила, в ней быстро проснулся непобедимый интерес крестьян к новым местам. Но она смотрела в окно на знакомые с детства картины, и остывал этот интерес, сменяясь страхом. Уехать из дому, от земли, от костела? Все оставить, чтобы никогда больше не увидеть?

— Господи, да я там помру с тоски! Не искушай меня, нечистый, не искушай! — шептала она, но на душе становилось все светлее. Надежда спасти Ясека окрыляла ее.

«В Америку! Ведь туда и прошлым летом уехали мужики, и нынешним летом другие сбираются… Да, да! А ксендз в проповеди говорил, чтобы не уезжали, потому что там их ждет погибель… Э, недаром говорится: ксендз болтает — что вор присягает!»

Эти мысли скоро вылетели у нее из головы, потому что Ясеку становилось все хуже. Рана никак не заживала, не прошло, видимо, и воспаление в легких. Мать делала, что могла и умела, но ничего не помогало. Она и окуривала его, и заговаривала болезнь, а облегчения не было. Ее все больше охватывало безнадежное отчаяние, потому что Ясек в те редкие минуты, когда приходил в сознание, твердил ей шопотом:

— Умру я, матуля. Умру!

— Нет, сынок, выздоровеешь, не бойся. Вот увидишь, Иисус и богородица ченстоховская помогут тебе.

— Умру, матуля, уж я чую… Совсем дышать нечем… Придет Костуха, ой, придет! — жаловался он слабым голосом, и слезы ручьем текли по его щекам.

— Позовите ко мне ксендза, матуля… Грешен я, так пусть он заступится за меня перед божьим судом.

Мать, хотя сердце у нее разрывалось от горя, успокаивала его, уверяя, что он поправится.

А Ясек не верил. Да ему уже и не хотелось жить: он был вконец измучен, и все живое в нем замирало.

— На что мне теперь жизнь? Если поймают, так сейчас же в острог отправят. Не могу я больше, мама, не выдержу там… Если опять запрут, повешусь или что другое сделаю над собой…

— Ох, сыночек мой единственный, сирота ты мой разнесчастный, не уйдешь ты от матери, не покинешь меня, бедную! — обнимая его, плакала Винцеркова.

— Что ж, когда мне так тяжко, матуля… так худо… так худо… — бормотал Ясек, снова впадая в полусон, полный видений и кошмаров.

Она все ночи напролет просиживала около него, томимая страхом: ей то и дело казалось, что он умирает, и она обнимала его, прижимала к себе, согревая своим теплом его холодеющее тело. Она теряла голову от отчаяния, а когда наступало, наконец, утро, падала ниц перед образами, и голосом, идущим из глубины обливавшегося кровью сердца, полным горькой жалобы, скорби, мольбы, просила пресвятую деву смилостивиться над нею.

В одну из таких ночей, когда дождь неустанно стучал в окна и зеленоватая мгла заливала горницу, рождая безнадежную грусть и чувство заброшенности, Ясек вдруг приподнялся, громко закричал:

— Ксендза! Ксендза! — и снова бессильно упал на подушки.

Винцеркова, едва дождавшись утра, оставила при больном Тэклю, взяла с насеста курицу и, спрятав ее под платок, побежала в плебанию.

Костел был единственное, что осталось от монастыря. Большой, величественный, внутри весь расписанный фресками, он в этот час был странно пуст и безмолвен. Пахло плесенью. Перед боковым алтарем ксендз служил тихую обедню, а костельный причетник прислуживал ему.

Большие двери были раскрыты настежь, в них заглядывало солнце, а по временам с громким чириканьем влетали воробьи и прыгали по карнизам и алтарям.

Винцеркова стала на колени перед алтарем и горячо молилась.

Было тихо. Порой звенел колокольчик, раздавались возгласы причетника или гремел мощный бас ксендза, и снова наступала тишина, только едва слышно шелестели слова молитв и страницы требника, да глухой далекий шум деревни долетал сюда и дрожал под сводами.

К концу обедни уже только тяжелые вздохи Винцерковой все чаще врывались в глубокую тишину и уныло гудело эхо по всему костелу. Женщина все молилась, вкладывая в эту молитву всю свою веру, силы, надежды, всю душу. Обливала слезами холодные плиты пола, подползала к подножию креста, просила о пощаде и милосердии.

Когда в последний раз прозвенел колокольчик перед Agnus Dei, [13] Агнец божий ( лат .). курица Винцерковой, до тех пор спокойно лежавшая около нее на полу, вдруг сильно встрепенулась и, несмотря на то, что ноги у нее были связаны, заметалась по полу, пытаясь убежать.

Винцеркова тотчас поймала ее и, дождавшись конца обедни, вошла в ризницу.

— Подождите! — резко сказал ей ксендз.

Она остановилась у двери, смиренно глядя на него, а он медленно снимал облачение.

— Идите за мной!

Пустыми, полуразрушенными коридорами он вел ее в свою комнату. Глухой стук шагов по старому позеленевшему полу эхом бежал за ними, и тучи голубей испуганно улетали в окна с выбитыми стеклами, в которые со двора заглядывали зеленые ветви пихт.

Ксендз подсвистывал голубям, а Винцеркова с набожным умилением поглядывала на почти стертые лики святых на стенах, на остатки росписи под сводами и обдумывала, как ей говорить с ксендзом.

«Ему можно правду сказать… ведь ксендз… все скажу, как на исповеди, тогда не выдаст…»

И так ей захотелось поскорее излить душу, поделиться с другим человеком своим горем! Она уже наклонилась, чтобы поцеловать ксендза в локоть, но он не заметил этого — он шел быстро и все подсвистывал, а за ним летели голуби и садились ему на голову и плечи.

«О господи! А Ясек там помирает!» — стонала в душе Винцеркова.

— Ну, говорите, что вам нужно? Только скорее, — сказал ксендз, отпирая дверь своего жилища. Это была некогда келья настоятеля. Живопись, покрывавшая стены и потолок, делала ее похожей на часовню.

Ксендз сел завтракать и слушал рассказ старухи. Она говорила бессвязно, то и дело умолкала, чтобы перевести дух или собраться с мыслями, и кланялась ему в ноги или целовала рукав его сутаны.

— Как на исповеди вам говорю… истинную правду… Тащил он Настку в амбар для распутства! А ведь она уже сговорена была за Ясека. Ясек ему говорит: оставь, не тронь ее! А тот его палкой по голове… Ну, хлопец и схватил вилы, а они уже сами воткнулись. Что же ему было делать?

Она так тряслась от рыданий, что должна была прислониться к двери. Потом, немного успокоившись, сказала твердо, сурово:

— Я — баба, а тоже так сделала бы! Три года в остроге… И это только по злобе… потому что хлопец не виноват… А тот выставил свидетелей, будто Ясек его убить хотел… Ему судьи больше поверили. Такой изверг и распутник!.. Сколько он девок погубил… а моего в острог! Иисусе! Такой срам, такой срам! Ведь отец у него был не кто-нибудь, — все его знали, как честного человека… а дед даже во Франции побывал. А теперь хлопца ославили разбойником!