Владислав Реймонт - Рассказы

— Продать! Продать! Думала я об этом… да боязно.

— Вы бойтесь только одного — как бы хлопца не потерять. Скажу Гершу, чтобы он к вам зашел. Герш всех туда переправляет — ловкач он, рыжий чорт! Сказать?

— Ну, скажите, — быстро согласилась старуха.

— Сколько людей туда уезжает! И что же, разве худо им там? Вот уехал из Горок Антек Адамов; двух лет не прошло, а уже он на прошлой неделе прислал четыреста рублей — сестрам долг. Ого! Сбросить бы с плеч годов пятьдесят, да были бы глаза и ноги, не сидел бы я тут с вами, а тоже туда ушел… Так я пришлю Гершка. Ну, господь с вами. Веди, баба, слышишь, уже звонят!

Когда слепой ушел, Винцеркова вывела Ясека, быстро поправлявшегося, в садик за хатой, уложила его на перине под яблонями, сверху укрыла полушубком.

— Что это вы? — спросил он тихо, заметив по лицу матери, что она чем-то расстроена.

— Да ведь веселого мало…

— Узнали?! — Ясек приподнялся с перины.

— Лежи, лежи спокойно! Пойду в костел, порасспрошу людей… послушаю, что говорят.

— Только вы там недолго, мне одному тошно, — тихо попросил Ясек.

— Скорехонько вернусь, не бойся.

В костел набилось множество народу, ждали начала богослужения. На погосте перед костелом люди стояли группами и гуторили.

У главного входа слепой нищий громко пел молитвы.

Праздничная мирная тишина стояла и здесь, на горе, и в деревне, и в залитых солнцем полях.

Началась служба.

Винцеркова, затиснутая толпой под самые хоры, села на пол. Она думала о советах слепого и так ушла в свои мысли, что почти не слышала ни пения, ни органа, ни звона колокольчика. Все это доходило до ее ушей, как отдаленный, невнятный шум, как звуки из тех краев, о которых она сейчас думала.

Очнулась она только тогда, когда внезапно наступила тишина. Отслужив обедню, ксендз готовился начать проповедь.

Он заговорил об эмиграции крестьян в Бразилию. Описывал невзгоды, ожидающие эмигрантов, предостерегал, отговаривал, молил, чуть не проклинал тех, кто намерен ехать.

Мужики слушали в глубоком раздумье. Иные подталкивали друг друга локтями, переглядывались, посмеивались украдкой — не верили ни одному слову ксендза.

«Болтай, болтай! Как бы не так!» — думали они,

А мощный бас все гремел с амвона. Ксендз так красноречиво говорил о погибели, ожидающей тех, кто пускается в чужой, враждебный мир, что наиболее впечатлительные уже начали громко вздыхать, сморкаться, а некоторые женщины плакали. Но большинство слушало его совершенно равнодушно.

Из костела выходили толпой, и почти все, несмотря на давку, останавливались поболтать.

— Ксендз наш снюхался с панами — вот оттого и говорит так!

— Верно! Уйдут мужики — на ком паны ездить будут?

— Страх их берет, как бы не пришлось самим лошадей пасти да землю пахать!

— Так неужто ксендз врать станет? — усомнился чей-то голос.

— Раз он так говорит, значит что-то тут есть!

— То и есть, что глупы вы, как бараны! В Бразилию им захотелось! Ну, что ж, бегите! Бросайте землю, дома, все! Дадут вам там каждому по дворцу и по имению с лесом, со всем инвентарем. Езжайте! Останутся тут евреи да немцы и заживут не худо на ваших землях! А приедете обратно — к ним же в батраки найметесь. Самое для вас подходящее дело! Темный народ хуже скотины: скотину хоть криком да кнутом образумишь. А вы — как телята: задерет хвост и летит, сам не знает куда…

— Нет, ты постой, Гжегож: ведь и в книжках пишут и бывалые люди говорят…

— Говорят, говорят! Вот говорят, например, что ты дурак, а не всякий этому верит и не такая уж это правда. В книжках! А ты сам читал?

— Я-то нет. Читал гончар из Воли… Немец…

— Он, грамотей этот, у Банаха уже землю откупил. Для того он и книжки читал!

— Да ведь те, кто уехал прошлым летом, деньги оттуда шлют!

— Один шлет, а сто пропадает там!

— Гжегожу досадно, что по старости лет сам туда не может ехать!

— Ох, бараны, сучьи дети! Ох, бараны! — крикнул рассерженный Гжегож, надел шапку, плюнул и зашагал домой.

В толпе слушателей не один призадумался, смущенный словами старика. Но остальные все-таки продолжали передавать друг другу сумбурные слухи насчет Бразилии.

Больше всех разглагольствовал солтыс, смущая своими речами народ.

— Ксендза будете слушать, да? А когда приедет писарь за податью, так подати за тебя ксендз заплатит? А когда есть будет нечего, ксендз тебя накормит, да? Если земли мало, так ксендз тебе добавит? — кричал он.

— Земли не даст, заплатить ни за кого не заплатит, потому что он сам бедняк, а все же ксендз поумнее нас с тобой. Он газеты и книжки читает, так знает, что на свете делается. И не захочет он народ губить, — заметил Сулек, тот, у которого недавно родился сын.

— Так это говорится, а все-таки он не за нас, а за панов, всегда их сторону держит.

— Ясно, сговорились они мужиков отсюда не выпускать!

— Похоже, что так. Когда столько народу уедет, некому будет на них работать, подати платить, на военную службу итти.

— Вот они и боятся без нас оставаться, потому и отговаривают.

— А в Бразилии никаких податей не платят, рекрутов не берут и всякий сам себе хозяин. Это вам я, солтыс, говорю — значит, слушайте!

— И земли там видимо-невидимо!

— И деньги дают на обзаведение!

— И билеты на проезд бесплатно!

— Пишет Антек Адамов, что леса там дремучие. И всё дают, что мужикам надо.

— А чего это они так наших к себе зазывают?

— Не знаешь? Так я это тебе могу растолковать, потому что мне, как солтысу, все известно. В волости паны про это говорили… Видишь ли, царь бразильский разгневался на своих людей оттого, что они и католическую веру плохо соблюдают, и рожи у них черные, как чугун. Вот он позвал самого большого начальника и говорит ему: надоело мне смотреть на этих замарах! И землю они толком обработать не умеют, и ни на что не годны. Надо их прогнать в горы, а сюда ты мне доставь польских мужиков. Лучше их нет: они и работники хорошие и честные христиане. А земли, говорит, у них мало… С этого все и началось! — с важностью заключил солтыс. Его хитрые лисьи глазки так и бегали по лицам мужиков.

Бабы давно ушли вперед, да и мужикам уже хотелось есть, и они стали расходиться.

Винцеркова шла в толпе, жадно слушала все толки и, тяжело вздыхая, поглядывала на деревню, заключенную в темную раму лесов, на зеленые поля и сады в цвету, на небо, такое безоблачное и синее, как на картинах в костеле, и столбы голубого дыма над хатами, на всю эту пеструю и шумную толпу, двигавшуюся впереди нее. Неясная тоска и какой-то непобедимый страх все больше охватывали ее. Но в то же время разговоры мужиков о Бразилии, эти ошеломительные, заманчивые обещания — земля, лес, свобода! — так радовали и воодушевляли ее, что она готова была ехать хоть сейчас, сию минуту.