Владислав Реймонт - Рассказы

Рисуя себе эти картины, он улыбался… Но вдруг вспомнились слова солтыса, пересказанные матерью.

— Нет, они донесли бы на меня! — простонал он, смертельно бледнея. — Неужели выдали бы? — спрашивал он себя. — Да, непременно выдали бы… Ох, и отплатил бы я вам за это… Так отплатил бы, что и дети ваши это помнили бы! — пробормотал он с угрозой.

Устав от мыслей, он раскрыл молитвенник на странице, заложенной четками, и, водя пальцем по строкам, вполголоса читал вечерние молитвы.

Солнце славно пригревало, сквозь розовую завесу яблоневых цветов струился мягкий рассеянный свет и золотыми зайчиками бегал по молодой траве, по лицу и русым волосам Ясека. Безмятежный покой царил там, в вышине над яблонями, где в густой лазури мелькали только ласточки да иногда тянулись вереницы диких уток.

Под соломенной крышей чирикали воробьи, а стайка сереньких пушистых гусенят перебегала с места на место под предводительством двух гусынь и гусака. Гусак беспрестанно шипел и то гонял кур по саду, то наскакивал на свинью с поросятами, которая так энергично чесалась о ствол яблони, что лепестки дождем сыпались на траву.

Монотонно журчала речка, которая протекала сразу за плетнем и отделяла хату Винцерковой от деревни. Было так тихо, тепло, так хорошо вокруг…

Ясек перестал молиться и лежал неподвижно, утонув душой в мирном блаженстве этого майского дня. Сквозь просветы между гирляндами цветов он смотрел в далекую синеву, и понемногу забывалось все на свете. Легкий, ласковый ветерок овевал лицо, покачивал над ним ветви, клонил зеленые стебли каких-то сорняков. И в груди Ясека ширилась радость, глубокая, чистая радость жизни, и очарованный взор, дремотный и синий, как это высокое небо над головой, полон был безмолвной благодарности, невыразимого счастья.

Душу его словно омывал волшебный поток этого блеска, ярких красок, лазури, солнца, шумящих хлебов, тишины полей, всего бытия земли.

«Что это мне все мерещится? Словно туман какой в голове!» — мелькала по временам мысль, но он уже ничего не видел и не сознавал, не заметил даже, что со стороны реки через плетень перелезла Настка, стоит в двух шагах и глядит на него. Лицо ее было бело, как платок, как яблоневый цвет на ветках, под которыми она стояла, низко пригнув голову.

— Ясек! — позвала она шопотом, не сводя с него влюбленных глаз, полных страха и ожидания.

Но Ясек не услышал и все еще не видел ее.

— Ясек!

Ох, как тревожно билось сердце у Настки!

Ясек вздрогнул. Взгляд его скользнул по траве, деревьям, по прижавшейся к яблоне и укрытой ветвями фигуре девушки. Но он не заметил ее и решил, что голос почудился ему во сне.

Нет, больше Настка не могла ждать! Она опустилась подле него на колени и, коснувшись пальцами его руки, пробормотала со слезами в голосе:

— Ясь! Ясь! — больше она от волнения ничего не могла выговорить.

Ясек сразу поднялся и сел. В его широко раскрытых глазах было удивленное выражение. Он схватил ее за руки, дотронулся до лица, до волос… и снова упал на подушки.

— Пошла прочь… Ты! — Он и сам не заметил, как вырвались у него эти грубые слова.

— Ясь, ведь это я! Я к тебе пришла. Ясек… ради бога!

Слезы часто-часто закапали из ее глаз, и она дрожала вся, как сорванные ветром цветы, сыпавшиеся на них.

— Бедный ты мой, сирота несчастный! Ясек, любимый мой! — лепетала она сквозь слезы, задыхаясь от горя. И, не выдержав, бросилась к нему, обхватила его ноги и навзрыд заплакала.

Ожесточение Ясека быстро таяло, слезы Настки растопили его. Но лицо его все еще выражало суровость и тревогу. Он положил руку на голову девушки и сказал угрюмо:

— Настка!

Она встала и утирала слезы.

— Ты что — сговорилась с управляющим выдать меня?

Настка пошатнулась, словно от удара в грудь,

— Я… у пани… служу… у пани…

— А с ним не живешь?

— Господи! Что ты говоришь, Ясек! Вот как перед богом!.. — вскрикнула она, хватая четки, лежавшие на его молитвеннике. — Пресвятой Марией тебе клянусь! Ясек!

Сердце ей сжала такая боль, что она побледнела как смерть и больше не могла вымолвить ни слова, только слезы жемчугами катились из испуганных глаз.

Ясек сразу поверил ей, и крик Настки наполнил ему душу радостью. Он нагнулся к ней и шепнул:

— Настусь! Настуся моя!

Настка обхватила руками его шею, и оба замерли, крепко обнявшись.

Снова налетел ветер, закачал яблони и осыпал головы влюбленных дождем лепестков. Потом наступила тишина. В безмолвии счастья Ясек и Настка сидели рядом на траве, держась за руки, и смотрели в глаза друг другу так, словно каждый видел душу другого до самой глубины.

— Ради тебя я убежал… К тебе! — начал Ясек обрывающимся голосом.

— О господи!

— Такая тоска меня взяла… такая тоска!

— А я! Все глаза по тебе выплакала…

— Настусь! Настусь!

— Ясек мой!

— Столько лет…

— Нет, больше не уйдешь, не пущу тебя!

И снова умолкали, замирая от счастья.

Сонно чирикали воробьи, а в монастырском саду на горе, словно состязаясь, заливались соловьи и дрозды. Жара спадала, уже повеяло предвечерней прохладой, и влажный воздух был напоен запахом хлебов и цветущих садов.

В тихой задумчивости стояли деревья, клонились травы и колосья — казалось, все заслушалось курлыканья аистов, щебета ласточек и колокольного звона, который разливался над деревней, призывая к вечерне.

Настка опустилась на колени, взяла молитвенник Ясека и начала читать еще взволнованным дрожащим голосом:

— Ангел божий возвестил деве Марии…

Ясек сел на постели, сложил руки и с глубокой верой молился про себя:

— Богородица, дева, радуйся, благодатная…

А бронзовые голоса колоколов, призывая к молитве и отдыху, долго еще пели вечерний гимн над притихшей деревней, над лесами, что могучей ратью стояли вокруг нее, над молодыми замечтавшимися нивами, над речками и ручьями, которые серебряными шнурами сверкали среди зелени.

Ясек и Настка дочитали вечернюю молитву и сидели молча. Говорили за них горящие глаза да полные счастья сердца. Только изредка кто-нибудь ронял несколько слов.

— Не разлучат нас больше! Нет, не разлучат!

— Ничего не бойся, Настуся…

— Родимый! Я б тебя в золото и серебро одела, сирота ты мой бедный!

— Ты меня еще не знаешь, Настусь! Поженимся, тогда увидишь! Никогда я тебя пальцем не трону, и худого слова от меня не услышишь. И на службу в усадьбу тебя больше не пущу ни за что! Еще и работницу наймем, чтобы тебе полегче было…

— Нет, Ясек, нет, я и сама с хозяйством управлюсь, я все умею. Увидишь, какая я работящая, а уж порядок в доме будет такой, что и у матери твоей не лучше. И за коровами и за свиньями я тоже ходить умею.

— Ах ты, хозяюшка моя милая! — Он любовно погладил ее по щеке.