Владислав Реймонт - Рассказы

Первым проснулся Ясек и поспешил разбудить мать,

— Идите домой, а то вас кто-нибудь увидит! Мама, знаете, Настка слышала, как пан говорил недавно, что купил бы наш лужок, потому что он вклинился в его поля. Вы бы сходили в усадьбу! Он, пожалуй, дороже заплатит, чем мужики.

— Правда, и как это мне в голову не пришло! Ведь года два назад он даже присылал за этим управляющего.

— И надо все мигом провернуть! — сказал Ясек решительно.

— Вот только Герш придет. Это он людей туда переправляет.

— Да, я сам видел. А что, если не найдется других охотников ехать?

— В корчме говорили, будто через две недели поедут люди из Воли.

— Через две недели! Так я тогда уже буду совсем здоров! — весело воскликнул Ясек.

— Ну, я пошла. Вечерком еще приду.

— Сходите, мама, к помещику и к ксендзу за лекарством. Чем больше его принесете, тем скорее я на ноги встану, — говорил Ясек настойчиво, почти повелительно. Старуха даже задрожала от радости, что ее любимый сын уже так окреп и ободрился.

В тот же день, после полудня, Винцеркова приоделась и пошла в усадьбу — поговорить с помещиком о покупке ее луга. Как-то непривычно ей было вести с господами деловые разговоры, и дорогой она озабоченно вздыхала, обдумывала все и — в который раз! — высчитывала, сколько можно взять с помещика за луг, сколько ей дадут за землю и за все остальное…

«Шесть моргов поля хотя бы по сто рублей… Лужок — примерно тысяча злотых. А еще две коровы, свиньи, теленок… инвентарь и все, что в хате. Хату тоже отдельно надо считать… и овин. Овин Сулек купит, он еще весной приценивался».

Помещичья усадьба была расположена несколько в стороне от деревни, между горой, на которой стоял монастырь, и той речкой, что текла мимо хаты Винцерковой. Речка эта пересекала и усадебный парк, раскинувшийся по склону горы и примыкавший к монастырскому саду.

Винцеркова зашла на кухню, и там ей сказали, что господа в «садовых комнатах».

Дом был очень большой, одноэтажный, на каменном фундаменте, с островерхой, высокой крышей, на которую выходил ряд слуховых окон. Обширная терраса широкими ступенями сбегала в парк до самых газонов, огороженных низенькой, чудесно-зеленой живой изгородью.

По обе стороны террасы через газоны тянулись до самой реки аллеи красного шиповника и лиловой сирени, а из окон открывался вид на широкую полосу пшиленских лугов, замкнутых лесами, и на всю деревню, лежавшую в долине.

Винцеркова остановилась на террасе перед стеклянной дверью в комнаты и несмело заглянула внутрь.

— Вам чего?

— Я к пану! — ответила она угрюмо, отступая в сторону, так как с лестницы тяжелыми шагами сходил управляющий.

Это был здоровенный рыжий мужчина с грубыми чертами лица, пышными усами и яркоголубыми глазами.

— А, Винцеркова! Мое почтение! — сказал он иронически. — Что, хорошо спрятали своего разбойника? Ничего, найдем! Уж я об этом постараюсь и отправлю его туда, откуда он больше не убежит.

— Это как бог даст. Все в его воле, а не в вашей…

— К пану, говорите? А по какому делу?

— Не вашего ума это дело, — отрезала она язвительно.

Управляющий вышел, хлопнув дверью.

А Винцеркова прислонилась к балюстраде, заставленной корзинками с цветами, и ждала, глядя в пасмурное небо и окутанный туманом парк. Собирался дождь.

Она ждала довольно долго. Наконец к ней выбежала Настка и, поцеловав у нее руку, сказала:

— Пан велел вас звать!

— Были там? — спросила Настка тихо, пропуская ее в просторную прихожую.

— Всю ночь просидела. Спасибо, что не забываешь его.

— Да я для него… все… все! — горячо ответила девушка, отворяя стеклянную дверь в большую комнату, полную зеленых растений.

Помещик и его жена сидели в креслах у круглого стола.

Остановившись у двери, Винцеркова поклонилась обоим так низко, что коснулась рукой пола, и стала объяснять, зачем пришла.

— Ладно, куплю ваш луг. Осенью приедет землемер и обмерит его.

— Вельможный пан, мне сейчас продать нужно.

— А что это вам так загорелось? Уезжаете, что ли?

— Мне деньги сейчас нужны.

— Ну, ведь не умираете еще, могли бы подождать.

— Никто не знает, когда придет его день и час.

У нее вдруг так сжалось сердце, что не помогла и гордость, — слезы хлынули бурным потоком.

Помещица, дама чувствительная, вскочила с кресла и спросила:

— Что с вами? Отчего вы плачете?

— Ох, пани, голова у меня кругом идет. — Рыдания мешали ей говорить, сотрясали все ее тело.

Господа пришли в замешательство. А она, прижавшись к стене, все плакала. Платок сполз с седой головы на затылок, совсем открыв ее лицо с благородными и строгими чертами, но такое землистое, помятое, изглоданное жизнью, такое страдальческое, что оно походило на трагическую маску. Казалось, с потоком слез, которых она не могла удержать, хлынуло наружу и ее горе, все, что у нее наболело. Плача, она тихим дрожащим голосом рассказывала господам о своих несчастьях. Бедное материнское сердце жаловалось на горькую судьбу свою. До сих пор ей нельзя было ни перед кем излить душу, и вот она, не выдержав, все рассказывала господам: ведь не выдадут же они ее, несчастную, не погубят ее?

А чувствительную пани так растрогало горе Винцерковой, что ее сапфировые глаза наполнились слезами.

— Ниобея! Крестьянская Ниобея! — шептала она мужу по-французски. — Какое лицо! Оно словно окаменело от боли! А экспозиция какая! Как хорош тон ее седых волос и как они идут к этому лицу, словно отлитому из старой бронзы! Как величавы эти жесты отчаяния! Чудесно! Чудесно!

— Не насилуйте себя… Плачьте! — воскликнула она в экстазе и побежала за своим большим фотографическим аппаратом. Пани страстно увлекалась фотографией (живописью тоже, но фотографию она считала более совершенным искусством).

Винцеркова, ничего не понимая, попрежнему стояла у стены и плакала, а пани, утирая жемчужные слезинки, катившиеся из синих глаз, несколько раз сфотографировала ее.

Когда старая женщина немного успокоилась, помещик благосклонно сказал ей:

— А я и забыл, что мне не разрешается покупать крестьянскую землю. Жаль! Я охотно купил бы ваш луг, он весь прилегает к моим землям.

— Мою землю вы можете купить, вельможный пан, потому что она не записана в реестре.

— Это почему же?

— И пашню и луг отец ваш, вельможный пан, отдал моему покойному мужу по доброй воле. У нас на то бумаги есть.

— А я об этом понятия не имел!

— Мой-то вывез старого пана в чужие края — лечить, потому что покойный пан сильно захворал… Где же вам помнить, вы еще совсем маленький были, когда я вдовой осталась с моим сиротой несчастным, Ясеком. — Она опять заплакала.

Помещик, тронутый ее рассказом, в волнении ходил по комнате.