Геннадий Гусаченко - Тигровый перевал

-- Эх, хоть бы разок в жизни стрельнуть по такому! -- вздохнул Ермолай. -- Ладно, Сам Палыч, не томи душу - каков гуменник мы и сами знаем, -- перебил рассказчика охотник. -- Дальше-то чего?

-- Ну, грохнул Игнат из двустволки. Всколыхнул на минуту стаю. Лениво так поднялся табун. Тяжёлые птицы тотчас в воду поплюхались, забултыхались, заныряли, кормиться начали на отмели. А Игнат ружьё на плечи, пошёл к своему гуменнику. Свиязи, шилохвости - те прямо из-под ног у него шугались. А у Игната к ним никакого охотничьего интересу. Без азарта, словно из собственного курятника поднял убитого гуся и в балок зашагал. Увесист был гусь, а уж красив - слов нет! Да только какое Игнату дело до красоты гусиной! Рыбак - он и есть рыбак! Охотник - тот каждое пёрышко любовно огладит, каждую золотинку на нём рассмотрит. А Игнату - хоть бы что! Как будто не гуменника взял, а курицу. Вот кабы судака с разинутой зубастой пастью пёр, щуку метровую или усатого жирного налима... Тогда, конечно, Игнату праздник. А тут гусь! В пуху и перьях! Ещё и потрошить надо, с внутренностями возиться. С руки на руку перекидывал гуся, еле дотащил. Восторгу от прекрасной добычи не испытывал, всё морщился от мысли, что ощипывать гуся надо, ужин готовить. Притащился в балок, делать нечего, обдал гуся кипятком, принялся перья драть. Со стороны бы посмотреть как делал работу эту: с тоски помереть можно или со смеху! Уныло, как солдат, которого на кухне картошку заставили чистить, а вся рота в клубе кино смотрит. Опалил гуся, водой горячей обмыл. Тут и мы с буровой подоспели. Сидим, ждём, на кухню поглядываем. Топлёным салом вкусно пахнет. Все промялись, есть как волки хотим. Носами в нетерпении шмыгаем, ужин вкусный никак не дождёмся. Настроение у нашего повара никудышное. Хмурое, как небо на Ямале. Привык он варить одну уху и другого варева не признавал. А уху готовил мастерски. Тут ему равных не было... Долго в тот вечер пришлось ждать похлёбку. Вынул Игнат из рыбацкого ящичка востренный нож, полоснул им по тушке и вдруг как заорёт. Услышали мы громкие вопли, перепугались. Ну, думаем, незадачливый наш повар, по меньшей мере, полпальца отхватил себе. Бросились к нему на помощь. Игнат пальцы в кулак сжал, кровь сочится, а разжать кулак не даёт. Прыгает, скачет ошалело. Решили - от боли рехнулся. Поймали, схватили за руку, кулак попытались разжать. Не тут-то было! Игнат изворачивался, вырывался и всё как-то странно смеялся. Из-под пальцев кровь краснеет, а на лице радость, как у ребёнка. Будто игрушку дали заводную. "Неладное что-то с ним творится", -- прикинули мы. Ухватили за руку со всей силы. Тут Игнат разжал кулак. "Смотрите!", -- кричит. Глянули - вся ладонь в крови гусиной. А на ней - не поверите - четыре камешка желтеют. Каждый с фасолину величиной.

-- Золото? -- Не вытерпел Иван.

-- Оно самое! В гусином зобу Игнат нашёл его.

-- Самородки! И где гусь склевал их? -- привстал с нар Иван.

-- Кабы знать! Дивились мы чуду и тоже гадали, как да почему... А только навсегда это загадкой останется... Вот такой был гусь. Необыкновенный. Золотым Игнату оборотился. Поздравили мы его с находкой... В душе позавидовали...

-- Ещё бы! Такое счастье привалило! -- согласился Ермолай. А Иван со вздохом добавил:

-- Везёт же... чудакам!

Вспоминаю сихотэ-алинскую тайгу и в памяти непрерывно возникают белые гольцы горных хребтов, пропахшая смольём избушка, занесённая снегом, дед Дымарь в оленьей безрукавке и с ним охотники из Листвянки Иван Горовец и Ермолай Лабецкий. Когда я охотился в тех краях, Иван и Ермолай промышляли пушнину в скалистом Ботяевском ключе и на запоздалый ночлег притаскивались в дымарёвское зимовье. Отужинав, промысловики чистили ружья, мездрили снятые с пойманных зверьков шкурки и заваливались рядом со мной на дощатые нары, устланные душистой хвоей. Старый егерь тушил лампу и, покряхтев и поохав, устраивался на отдельной лежанке у горячей печки. Прислушиваясь к поскребыванию мыши в углу, к посвисту метели и посапыванию товарищей, я скоро засыпал, не беспокоясь, что просплю рассвет: дед Самсон будил рано.

Первым, сбросив с себя собачью доху, вскакивал коренастый розовощекий Иван. Шумно, с притопом обувался и выбегал за дверь до пояса обнажённый. Слышно было, как он, гогоча и кхекая, натирался снегом.

-- Вставайте, мужики! -- брызгал в нас ледяной водой Иван. -- Вперед, за мягким золотом! Нас ждёт Эльдорадо!

Горовец тщательно брился, умывался, а закончив водные процедуры, садился за стол. Дымарь снимал с плиты раскалённую сковороду с жареной зайчатиной и котелок дымящейся каши, нарезал хлеб, лук, сало. Были здесь квашеная капуста и огурцы вперемежку с тонким ледком, солёные грузди и засахаренная брусника. Всё это Иван поглощал, нимало не заботясь об остальных, и готовил на охоту свой "тормозок" - полбуханки хлеба и шматок сала, наливал в термос горячий чай или кофе. С шутками-прибаутками намазывал два-три ломтя маслом, накладывал сверху пласты сыра, ветчины, копчёной колбасы и варёного мяса. Этот немыслимой толщины бутерброд Иван с трудом запихивал в карман рюкзака и, надев белый халат, неслышно растворялся в утренних сумерках.

Медлительный и неразговорчивый Ермолай заметно отличался от весёлого и подвижного напарника. Был он высок, узкоплеч и простодушен. Плохо ли, хорошо ли - со всем Ермолай согласен. Он нехотя сползал с нар, долго почёсывался, позёвывал, прежде чем вставлял ноги в ичиги и шаркал к умывальнику. Глядя на себя в зеркало, Лабецкий всегда какое-то время размышлял о рыжеватой щетине на лице, проверял ладонью её жёсткость. Махнув рукой - ничего, сойдёт и так, пару раз бренькал рукомойником, поочередно прикладывая к глазам смоченный в воде палец. Утирался замусоленным полотенцем и молча завтракал остатками трапезы приятеля. "Тормозок" с собой Ермолай не брал. "Лишняя обуза, -- говорил он, -- опять же - экономия продуктов". Прихватив ружьё и патронташ, становился на лыжи и скрип кожаных креплений вскоре стихал за оконцем зимовья.

-- Смурной какой-то, не общительный, -- бросил я одним ранним утром вслед Ермолаю. -- Вот Иван - мужик компанейский!

-- На язык он компанейский. О себе только печётся. С ним ухо востро держи - объегорит в два счёта. Недаром же его зовут Иван-Хитрован! -- неодобрительно отозвался о Горовце Самсон Павлович. Старый егерь отвернулся к печке, прикуривая от покрасневшей дверцы, и занялся подшивкой валенка.

Несмотря на однообразие охотничьих будней, время в тайге бежит быстро. Наверно, никогда не узнал бы я, почему дед Дымарь нелестно отозвался об Иване, если бы однажды вечером тот не уставился с удивлением на свой весьма тощий мешок с провизией. Смерив взглядом увесистый Ермолаев рюкзак, распёртый ребристыми боками консервных банок, Иван, как бы между прочим, спросил: