Алла Гореликова - Ракушка

Я — ракушка. Я живу на дне моря. Глубоко-глубоко. Там, где тихо и сумрачно. Я ракушка, я незаметная, я сливаюсь с камнями на дне. Никто не знает, где я.

Во мне есть жемчужина. Этого тоже никто не знает. Моя жемчужина небольшая, чуть меньше горошины. У нее очень мягкий, переливчатый блеск. Она кремовая. Не оттенка сливочного крема, нет. Оттенка кофе, сильно разбавленного сливками. Этот цвет называется, кажется, «пастель».

Дорога давно стала привычной настолько, что и с завязанными глазами пройдешь. Ноги сами знали, где перепрыгнуть лужу, а где осторожно пройти по бордюрчику. Голова оставалась свободной. У головы было время проснуться и включиться — до работы сорок минут, как раз хватает времени вспомнить, какие сегодня ждут дела… а впрочем, какие дела! Изо дня в день одно и то же. Так и жизнь вся пройдет, как ноги по утрам знакомой дорогой — на автопилоте.

Она вспомнила рассказанный вчера мужем анекдот — о пьяном автопилоте. Улыбнулась. Кинула взгляд в темное стекло витрины по левую руку. Ее отражение выглядело на все сто. Каждое утро она привычно здоровалась с этим отражением. У отражения не было морщинок в уголках глаз и мелькавшей в волосах седины (никогда не думала, что седина появляется так рано!). Отражение говорило: гляди, ты до сих пор стройная и легкая, как девчонка! Отражение мелькало быстрой улыбкой и оставалось позади. В витрине. И она думала: у отражения, сохранившего девичью стройность, совсем не девичьи плечи. Придавленные.

Она красивая, моя жемчужинка. Гладкая, приятная на ощупь. Прохладная. Она родилась внутри меня, там, где я мягкая и теплая. Поэтому у нее такой блеск — мягкий и теплый.

Быстрые приветствия, и — на рабочее место. Каждое движение отточено бесконечными повторениями. Раз — сумку на спинку стула, сколько уж лет сидит она на этом стуле… Два и три — кнопки включения на мониторе и системном блоке… сколько уж лет этой машине, давно морально устарела… как и она сама, наверное. Четыре — сесть. И — монитор крепостной стеной отгораживает от окружающих. Ее место — в самом углу. Хорошее место. Спокойное.

Никто не знает, что внутри меня есть жемчужина. Никто не знает, что внутри я мягкая и теплая. Я и не хочу, чтобы знали, ведь мягких и теплых так легко обидеть. Именно поэтому снаружи я — ракушка. Твердая, шершавая, буро-коричневая… иногда ракушкой быть тяжело, но зато всегда — спокойно. Вокруг ракушки только дно моря, камни, сумрак. Это ее естественное окружение. Среда обитания.

— Привет, как дела?

— Да ничего, — она не отрывается от работы. Работы много. Начальник считает ее ответственной и нагружает соответственно. А может, не ответственной, а безответной… впрочем, ей все равно. Все равно. Она работает здесь только потому, что надо же где-то работать. Что-то зарабатывать… и кому интересно, что она мечтала когда-то совсем о другом?

Кому интересно, что она пела когда-то своим мальчишкам песни, которые сама и придумывала? Кто помнит, как пела она когда-то… она и сама уж не помнит, когда! Всё перегорело, прошло, почти забылось… осталась только обида — и не поймешь, на себя ли, на жизнь эту… на придавленные плечи, на седину, на тех, кто не знает, как она поет!

Она никогда не поет на работе. Потому что здесь поют, только когда пьянки-гулянки, Новый год там какой-нибудь или восьмое марта.

А впрочем, что это меняет?

Я — ракушка. Я только притворяюсь человеком. Так что мне за дело до того, что говорят обо мне люди?

В обеденный перерыв все садятся за общий стол, каждая со своим сверточком, и начинаются разговоры. Обсуждают вчерашнюю пачку сериалов — так бурно, будто все эти страсти и сопли не в кино происходят, а на собственной лестничной площадке. Покончив с сериалами, переходят на начальство, злобно перемывают косточки девчонкам из соседних отделов, злобно жалуются на мужей… когда обсуждают мужей, ей становится особенно тошно. Так и подмывает спросить: если муж такой козел, чего ж ты с ним живешь? А если всегда знала, что козел, зачем замуж шла за него? Но она молчит. Все уже привыкли к тому, что она не лезет в обсуждения сериалов и семейных проблем, что не любит говорить о себе, о своей семье, что на все вопросы отвечает или «нормально», или «как всегда», а то и вовсе в работу утыкается вместо того, чтобы «поговорить по-человечески».

По правде говоря, она с удовольствием бы обедала у себя за столом, отгородившись от тошных сплетен монитором. Нет, ну не говорить же им всем, таким несчастным-разнесчастным, что у тебя с мужем все хорошо, что он любит и любишь ты? — она еще не совсем сдурела! Она с удовольствием бы спряталась от этих разговоров, портящих ей настроение изо дня в день… но ей кажется неэтичным отрываться от коллектива.

Я ракушка, я лежу на дне моря. Глубоко-глубоко. Тихо вокруг. Сумрачно. Спокойно-спокойно. И все равно, десятибалльный шторм наверху или мертвый штиль.

После обеда проходит слух о зарплате. Девчонки оживляются. Работа тормозится, путается… и только она, укрывшись от общего оживления за своим монитором, ожесточенно работает. Злобно визжит видавший виды матричный принтер. Ей нужно распечатать два десятка писем. Принтер всех достает, девчонки, наверное, посылают его сейчас тихим шепотом… и ее вместе с ним. Но никто не скажет ей: «Может, хватит на сегодня?» Знают — бесполезно. Девчонки считают ее безнадежной трудоголичкой. И пусть считают. К чему им знать, что упрямой, одуряющей работой она всего лишь отгораживается от их тягомотных разговоров.

Быть ракушкой спокойно, но иногда — тяжело, так тяжело! Да, тихо и сумрачно вокруг, и никто не обидит — но ведь никто и не приласкает. Кому интересно прикоснуться к бурому и шершавому? Кто угадает, что внутри — моя жемчужинка? Такая красивая, гладкая, с нежным пастелевым блеском… нет, нет, нет! И не хочу, чтобы знали! Будет только хуже…

Под вечер она вымотана, выжата и выпита… она идет домой, и ненавистная работа сидит на плечах злобной обезьяной. Давит. Душит. Она несчастна, очень несчастна. Она с удовольствием поплакала бы, но ей кажется глупым плакать из-за работы. Главное, что дома все нормально, утешает она себя. Чего еще хотеть женщине? Да, даже самой себе она не признаётся, что хочет чего-то еще. Слезы остаются в ее глазах, заставляя их близоруко щуриться. А над головой, высоко-высоко, где-то под синим-синим небом, плывет ее самый любимый запах. Цветут акации.

Цветут акации. Запах высоко-высоко… над гладью воды, над сумраком… там, где солнце и ветерок. Мне кажется, иногда я чувствую их сквозь шершавые бурые створки — солнце и ветерок… наверное, это только кажется. Какое может быть солнце на дне моря?!