Павел Засодимский - Золотая чашка

Тимоша побродил по двору, подошел к воротам и прилег к Медведке. Тот, вытянувшись, лежал в тени и сладко подремывал. Тимоша обнял его обеими ручонками и прижался к нему, и светлые, льняные Тимошины волосы смешались с черной, лохматой шерстью Медведки. Как хорошо начинался день! Тимоша хотел пойти в лес за вербочкой – и вдруг… Ах, эта «золотая чашка»! И мальчуган, припав лицом к своему косматому другу, горько заплакал. И слезы текли у него по щекам, падали ему на руку и на лохматую голову Медведки. Тот, как бы с недоумением посмотрев на Тимошу, лениво приподнял голову, но через мгновение снова опустил ее на траву и задремал. А мальчуган тихо плакал, склонившись над ним.

Солнце начало сильно припекать. Птички замолкли в лесу, и еще явственнее стало слышно, как дятел прилежно долбил дерево. Харитина ушла в избу и, немного погодя, крикнула из сеней:

– Ступай обедать-то, баловник!

И «баловник», понурив голову, пошел в избу, но обедалось ему в этот раз плохо.

– Для чего на полку-то полез? Чего там понадобилось? – сердито спрашивала его мать.

– Ножа искал, – ответил ей Тимоша, жуя корку хлеба.

И опять страшные слова, опять угрозы:

– Вот ужо, погоди! Будет тебе «нож»…

Харитине, разумеется, было очень жаль разбитой чашки, но гнев ее уже поостыл и вспыхивал лишь тогда, когда она взглядывала на блестящие осколки, лежавшие на столе. Она видела заплаканные глаза и печальное личико Тимоши, и ей уже, пожалуй, стало жаль парня, но по своей привычке она все-таки делала «для острастки» сердитый вид и не могла удержаться от ворчанья.

Весь остаток дня Тимоша провел в унынии и тревоге. На месте ему не сиделось и в лес не хотелось идти. Посидел он на крыльце, строгая свою липовую палку, потолкался по двору, заглянул в избу, но при виде осколков «золотой чашки» опять поскорее убрался на двор: много раз выходил за ворота и прислушивался, – не едет ли батя? Не слыхать ли в лесу лошадиного топота? К вечеру страх стал пуще разбирать Тимошу, чаще прежнего он стал посматривать на лесную дорогу и прислушиваться. Не слыхать лошадиного топота, но, вероятно, отец уже скоро возвратится, – и Тимошино сердце усиленно бьется и замирает от смутного страха при воспоминании о разбитой чашке, при мысли о том, что «ужо сделает с ним отец». Он не раз норовил спросить у матери: что же ему будет? – но не решался заговорить, видя ее сердито нахмуренные брови и крепко сжатые губы.

Вот и солнце уже низко спустилось, зашло за темные леса, – и в то время, как вершины деревьев горели в огне заката, под кустами там и сям ложились синеватые, полупрозрачные вечерние тени.

«Теперь уж скоро!» – думал Тимоша, стоя за воротами и тоскливо посматривая на узкую лесную дорогу. Он так подолгу, так напряженно прислушивался, что ему уже раза два в тишине наступавшего вечера слышался лошадиный топот и голос отцовский; однажды даже послышался в лесу звон колоколов, хотя колокольному звону было неоткуда взяться. Тимоша стоял за воротами без шапки, вертя в руках свою тоненькую липовую палку, и не знал, что же ему делать и как быть… Мать сердится на него, ворчит, отцом грозит. В избе на столе осколки «золотой чашки» лежат.

И вдруг словно вдохновение осенило Тимошу. «Убегу, убегу, пока не поздно! Убегу скорее!» – промелькнуло у него в голове, и он пошел. Но вдруг оглянулся на свою хату. «Куда же бежать? В лес! Куда же больше!» Бежит ли он совсем из родного дома или на время, в том Тимоша не давал себе отчета. Только одно было у него на уме, – укрыться, спрятаться поскорее от угрожавшей ему опасности. И, уже не оглядываясь на родную хату, мальчуган торопливо пошел в лес и побрел по лесу не путем, не дорогой, а прямо в ту сторону, где было еще светло, где закатывалось солнце и откуда из-за листвы, словно брызжа золотом, проникали в зеленую лесную глушь последние солнечные лучи. И шел, шел Тимоша, не оглядываясь назад, не озираясь по сторонам, продираясь через кусты, перелезая через стволы поваленных бурей деревьев, через гнилые, мшистые колоды, через кочки и старые пни. Скорее! Дальше, дальше от родного дома!

Вскоре после того, как Тимоша под влиянием внезапной решимости углубился в лесную чащу, Григорий Гурьянов возвратился домой. Сели ужинать. Летом в хорошую погоду они обыкновенно ужинали на дворе перед крыльцом, и Медведко в это время всегда сидел тут же, перед столом, в выжидательной позе и пристально, упорно смотрел на хозяев. Тимоша давал ему кусочки хлеба, и лесник, глядя на них, иногда весело приговаривал:

– Вот вся семья вместе, – и сердце на месте.

Сегодня лесник не сказал своей прибаутки.

– А Тимоха? – спросил он, берясь за ложку.

– Тимошка твой наварзал (наварзать – значит что-нибудь испортить; местное выражение) сегодня… Теперь, видно, и прячется! – ответила Харитина. – Чашку разбил.

– Какую чашку? – торопливо переспросил лесник. – «Золотую»? Кумов-то подарок?

– Да! – промолвила жена.

– Вот так так! Вот тебе и чашечка… – недовольным тоном протянул Григорий. – Не успел и попить из нее. Сберегли! Ну и баловник же! А, чтоб его! Да как его угораздило?

– Полез на полку, – да как-то и смахнул, – хмурясь, проговорила Харитина. – Уж я же и припугнула его. Вот уже, говорю, отец-то приедет.

– Тебя припугнуть-то бы надо! – заметил Григорий. – Нет смекалки чашку-то в шкаф убрать.

Поужинали и стали собираться спать.

– Да где ж Тимоха-то? – спрашивал лесник.

– А прах его знает! – с досадой промолвила Харитина, думая про себя: «Вот еще, отвечай за него, за пострела!» – Забился, поди, в сарай, либо в сено зарылся. Ужо придет, не бойсь! – добавила она.

На том и порешили. И успокоились.

Солнце закатилось. Темные тени сгущались в лесу.

А Тимоша все шел да шел. Из страха погони он не решался остановиться и отдохнуть. Медведко не раз очень далеко прибегал за ним в лес. А ну, как батя возьмет теперь Медведку и отправится верхом на поиски! Медведко выследит его непременно.

На небе начали проступать звезды, а в лесу становилось все темнее и темнее. Яркая заря, красным пламенем долго сквозившая из-за деревьев, наконец, погасла. Звезды ярче заблистали в синем небе; ночная мгла окутывала лесные чащи. Тимоше стали мерещиться впотьмах всякие страшилища; он часто вздрагивал. Мальчуган еще никогда не бывал один в лесу так поздно ночью.

Все пугало его и приводило в трепет. И белый ствол березы, смутно, как призрак, выступавший из-за темных лохматых елей, и черный обгорелый пень, и громадные, вывороченные из земли корни пней, таращившиеся в полумраке, как какие-нибудь сказочные чудовища, – все смущало теперь его живое детское воображение. Иногда ему было страшно идти вперед: порой чудилось, что за ним как будто кто-то крадется, и так близко-близко! В эти минуты его всего, с ног до головы, словно варом обдавало и мурашки неприятно, мучительно пробегали по спине. А останавливаться было еще хуже, – деревья стоят тихо, даже на проклятой осине лист не дрожит, узорчатый папоротник и высокий багульник с белыми цветами, такими пахучими ночью, не шевельнутся. А между тем в лесу вокруг Тимоши не было полного безмолвия.