Владимир Короткевич - Ладья Отчаяния

В чернильном извечном мраке, над густой, как деготь, водой вертелась во взрывах неудержимого, как гроза, хохота Ладья Отчаяния.

И этот смех как будто убил гордость Перевозчика.

— Рогачевец, — умоляюще сказал он. — Не надо. Меня погонят с места.

— Давно бы так, — сказал Выливаха. — Все вы так, тивуны, стоит вам только наступить на хвост. Сразу о человеческих словах вспоминаете, холуи… Трогай, хлопцы.

Положил руку на плечо соседа и сжал его.

— Вот так, мой милый хлопче, и надо. Орал на людей — Смерть и та себе такого не позволит. Кажется, нет тебе пана больше этого хама. А повернули разок веслом — дерьмо, щадя вас. Даже гниды у него со страху посохли.

Перевозчик молчал. А юноша почему-то отодвинулся немного от Выливахи.

— Рогачевец, — спросил кто-то, — как ты так можешь?

— А ты откуда?

— Я — полочанин.

— Так вы что, когда Иван Кровавый подступил под стены, кувикали, как свиньи под ножом?

— Нет, мы стояли в согласии, мы помнили, что сталось с Новгородом.

— Угу. А когда Полота побелела от тел, а Двина стала красной от крови, вы молили о милосердии?

— Нет.

— Так что спрашиваешь?

— Там были люди. Понимаешь, только люди.

— Люди бывают грязнее, чем свиньи, и чище ангелов. Добрее жизни и во сто крат страшнее смерти. Тебе ли бояться смерти, милый?

— Там мы стояли под чистым небом, — виновато сказал Полочанин. — А здесь такая темень. Такая свинячая темнота!

— Брось. Человек носит свое небо с собой.

— Кощунствуешь, — гневно закричал с кормы поп. — Отдаешь человеку — божие.

— Очухался, — сказал Гервасий. — Видишь ли ты здесь хоть где-нибудь присутствие бога?

Поп замолчал. Ладья плыла по невидимому морю, и мрак давил на умершие души так, что даже Выливаха почувствовал тщету своих острот.

— Где мы теперь? — спросил он.

— Над нами Рогачев, — ответил Перевозчик.

И вдруг страшный, душераздирающий вопль раздался над ладьей и над морем. Страшно, немо, словно цепляясь за последнюю надежду, закричал поп.

— Братья-рогачевцы, молите господа за нас!!!

Крик отдался под низким небом и заглох, как придавленный подушкой.

Чувствуя, что сейчас на смертном корабле начнется паника, отчаяние, нечеловеческий переполох и, возможно, позорный плач, — Гервасий с трудом вырвал весло из воды, поднял его так высоко, как только позволяла колодка, и грохнул им в низкое небо.

— Братцы-рогачевцы, выпейте кто сколько может за нас!!!

. . . . . . . . . . .

Диакон церкви святого Михаила, что в Лучине, под Рогачевом, записал в своей летописи, что в тот год в ясный майский день прокатился над рогачевскими улицами страшный, как землетрясение, многократный рокот.

И было это так, что младенцы плакали, собаки выли, как во время затмения божьего солнца, а коровы мычали жалобно и протяжно.

А после из преисподней раздался, как в бочку, замогильный голос:

— Братцы-рогачевцы, выпейте кто сколько может за нас!!!

Магистрат ударился в панику. По этой причине католики учинили погром православных, а православные подожгли замковый костел.

Все случившееся отнесли на счет козней сатаны. И, однако, подавляющее большинство жителей воспользовалось этим советом, даром что исходил он из уст дьявола. А "могли" они немало.

Летописец, созерцая всеобщую пьянку, сильно сокрушался о моральном несовершенстве людей и заполнил целых три страницы летописи самой омерзительной дидактикой.

. . . . . . . . . . .

— Выше нос, хлопцы! — крикнул Выливаха. — Они выпьют. Я их знаю.

— Темно, — сказал кто-то. — Где она, та земля?

И тогда Гервасий запел. Сам не зная почему. Может быть, потому, что его земля всегда была с ним.

Кто-то ахнул. И не потому, что его поразила песня… Выливаха вдруг увидел слабый красный отблеск на темных лицах. Отражение наливалось багрецом, сгущалось, освещало уже почти всю ладью.

Расправляя увядшие лепестки, красной каплей разгорался на груди Гервасия цветок шипшины. Единственный во всем мире он не боялся мрака преисподней и скрежета зубовного.

Полочанин несмело подтянул:

Теперь уже не только настороженные сосредоточенные лица гребцов, но все вокруг было залито светом. Под низким — рукой достать — небом ходили бурые, тускло-ржавые и будто освещенные черным солнцем волны бескрайнего моря. И это было так не похоже на то, о чем вещала песня, что гребцы понурили головы на весла.

Выливаха взглянул на Перевозчика и увидел, что тот слушает его напряженно, а глаза…

…Глаз не было. На их месте пушисто росла белая плесень. Перевозчику не нужны были глаза. Как кроту.

— Неужели это еще живет? — беспокойно зашевелился рулевой. — Неужто?

— А ты думал — померло? — спросил Гервасий.

— Мне бы стало легче, если бы померло.

— Кто ты, чтобы желать такое страшное?

Слепой опустил глаза.

— Я Шолох, — сказал он. — Я предал Полоцк киевскому Владимиру… Он был страшный человек, это красное солнышко, этот святый волк. И не апостолам он был равен, а самому Сатаниилу. Полоцкий Рогволод был моим хозяином, два его сына росли вместе со мною, дочь, Рогнеда, была мне как сестра. Владимир обвинил их, будто они хотят войти в заговор с князем Ярополком, и подступил под стены… Они бы не взяли Полоцка, если бы не я… Я изменил. И Владимир убил Рогволода с сыновьями, а Рогнеду заставил разуть себя. И она поверила ему вначале. А потом у него было сто наложниц, а потом он, не сказавшись ей, привез женою продажную грекиню… И принял христианство. Христианству недоставало только его… Рогнеда ушла в монастырь и умерла… Я всегда желал ее… А теперь на моей голове пепел родного города.

И вдруг закричал:

— Это должно было умереть! Почему это не умерло? Оно законно шло к смерти, и я раньше других постиг это! Почему оно не умерло, ты, который шутишь?! Почему?!!

— Потому, что я шучу, — сказал Выливаха. — Только поэтому. Я люблю жизнь и смеюсь. И поэтому — сколько бы ты ни изменял, оно живет.

Ладья разрезала тугую, как вар, воду. А над ладьей, как парус, реяла песня.

Теперь Гервасию вторили все голоса на ладье:

И Выливаха увидел, как из-под плесени на глазницах Перевозчика покатились вдруг слезы. Они, видимо, были очень горючие, потому что сожгли плесень. Из-под нее явились вдруг глаза, испуганные жутким величием этого ржавого моря.